Снежинка

Я открыла дверь спальни и на цыпочках вышла на площадку. Мама мешком лежала у подножия лестницы, волосы рассыпались по нижней ступеньке. Она подняла голову: взгляд не выражал ничего, кроме покорности ритму того, что она делала, сжатые зубы напоминали сломанные надгробия, щербатые и желтые, тонущие в болоте крови. Она опустила глаза, чтобы убедиться, что зубы находятся вровень с краем второй ступеньки. Развалины рта изготовились к удару, и она обрушила его со всей силы.

Я успела сбежать по лестнице, чтобы не дать ей сделать это еще раз. Обхватив руками мамину голову, я подняла ее за подбородок. Вывороченные губы, воспаленные, испещренные синими венами, кровили, словно сырая рыба, один передний зуб откололся, другой выпал, оставив алую дыру в десне. Из-под голых век струились слезы. Ресниц и бровей не осталось, вырывать было нечего, но она принялась выдирать пряди волос.

Я силой опустила ее руку и погладила ладонь. На ее макушке зияла лысина, мягкая и беззащитная, как младенческий родничок. На меня уставились крошечные дырочки в коже. Что делать?

От потной вони перехватывало горло. Я оторвала ее от пола и потащила вверх по лестнице. Попыталась взвалить ее на спину, но она не держалась за мою шею. Я то и дело теряла равновесие. Она сползла вниз по стене, я пыталась ее поднять, но мне не хватило сил. Она все время падала.

В конце концов мы добрались до ванной. Я усадила ее на пол, прислонив к стенке ванны. Ее голова упала на грудь и болталась из стороны в сторону. Я стянула с мамы штаны. Промежность была покрыта кровавой коркой, с лобковых волос свисали сгустки засохшей менструальной крови, она спеклась и отшелушивалась кусками. Я стала состригать волосы маникюрными ножницами и собирать их, чтобы выбросить в мусор. Мама раз за разом выплевывала салфетку, которую я совала ей в рот, чтобы остановить кровотечение. Из носа у нее тоже пошла кровь. Едва я дотронулась до него, она вздрогнула.

Когда приехала скорая, вежливые мужчины стали задавать вопросы. Я им сказала, что она упала с лестницы. Мне было плевать, что они мне не верят и обращаются напрямую к матери, как будто ей не все равно, что с ней происходит.

— Она вас не слышит, — сказала им я.

Они посветили ей в глаза фонариком, как в кино.

— Как давно это продолжается? — спросили они.

— Как давно у нее идет кровь?

— Нет, сколько она уже не отвечает на внешние раздражители? — поясняют они.

— Не знаю... давно.

— Несколько часов? — спросили они.

Я покачала головой:

— Недели две.

* * *

— Она упала с лестницы, — сказала я.

— Вы видели, как она упала?

— Да, — соврала я.

— И дома больше никого не было.

— Никого.

— А ваш отец?

— Он с нами не живет.

— Значит, в доме живете только вы и ваша мать?

— Да. Дядя живет рядом.

— Понятно, а где он находился...

— Он доил коров. Слушайте, ей в последнее время тяжело пришлось. Скончался ее близкий друг. Она скорбит.

— Примите мои соболезнования.

— Спасибо.

— Кто? — спросила мама.

* * *

Похоже, нас раскусили. Мне собрались назначить соцработнпка, но, когда я сказала, что мне восемнадцать, им осталось только развести руками. Все в порядке, заверила их я. Мой дядя дома. Мне не придется справляться в одиночку. Они ответили мне, что уход за матерью не моя забота.

Я сжимала края одеяла из фольги, которым один из санитаров накрыл мне плечи. Когда он мне его дал, я подумала, что это неуместно до смешного. Я же не спаслась из горящего здания и не пробежала марафон. Теперь я была благодарна за это одеяло.

Который час, я не знала и растерялась, поняв, что на улице светит солнце. Это была рассинхронизация, как после долгого путешествия.

Когда я доставала из автомата шоколадку, в вестибюль больницы вбежал Билли.

— С тобой все в порядке?

— Ага.

— Где она?

— Сюда. — Я повела его назад к палате. — Только не путайся, когда ее увидишь. Она вышибла себе два зуба, а еще два сломала. У нее перелом носа и так называемой стенки орбиты.

— Глазница сломана? — переспросил он.

— Кажется, да.

— Что случилось?

— Она билась головой о ступеньки.

— Что? Почему?

— Откуда я знаю? Билли, мама не разговаривала со мной несколько недель. С врачами она тоже не говорит. Вряд ли она вообще понимает, что происходит.

Со смешанным чувством превосходства и вины я дала ему время осознать мои слова. Мы добрались до палаты и зашли за занавеску, задернутую вокруг койки. Была ли мама в сознании, понять было трудно. На носу у нее был гипс. Под глазами — лиловые мешки. Левый глаз заплыл.

— Ее выписывают, — сказала я.

— В таком состоянии?

— Говорят, дальше она может восстанавливаться дома.

— Она же, блин, овощ.

— Говорят, все показатели жизнедеятельности в норме.

Билли сидел на стуле, уронив голову в ладони. Потом выпрямился и вздохнул.

— Хорошо, — повторял он, будто пытаясь убедить в этом самого себя. — Хорошо.

* * *

Два дня я провела дома, одевая маму, кормя ее и укладывая спать. Билли ворвался в заднюю дверь, когда я сажала ее на унитаз. Увидев, как я держу ее за талию, сражаясь с молнией на ее джинсах, он схватил ключи от машины.

— Поехали, — крикнул он. — Больше так продолжаться не может.

* * *