Снежинка

— Ничего не брехня. Ты живешь в этом сраном трейлере почти без отопления и напиваешься до чертиков. Почему ты себя не бережешь?

— Потому что я убил свою маму, — вполголоса произнес он.

— Это был несчастный случай.

— Всю свою жизнь я пытался это исправить... но понимал, что все напрасно. Я просто ждал, когда произойдет очередное несчастье.

Я обняла его и позволила выплакаться в моих объятиях. Его рыдания сотрясали кровать и меня. Он плакал, пока моя одежда не промокла от слез. Я дала ему салфетку и, когда он вытер глаза, увидела маленького мальчика, который хотел помочь своей маме уснуть.

Кабинет редкостей

Одри прилежно конспектировала каждое мое слово. Пока я рассказывала ей, как все прошло с Билли, она вовсю строчила в записной книжке. Когда я уже умолкла, она какое-то время продолжала писать, а потом подняла глаза и встретилась со мной взглядом.

— Мне нужно делать записи, чтобы ничего не забыть. Было бы здорово, если бы моя память была более склонна к накопительству, но она упорно все выбрасывает.

Мне хотелось спросить Одри, с чего она взяла, что ведение заметок про мои разговоры с Билли ей каким-то образом поможет.

— В общем, к врачу он идти отказывается, — продолжала я. — Я записала его и сказала ему, что заставлю его пойти, но этого не будет.

— Зато снежинки ему вроде бы понравились.

— Да, тут мне повезло.

— По-моему, ты на верном пути. — Одри встала с кресла и подошла к барному шкафу. Достав с полки винную бутылку, она протянула ее мне. Бутылка была пуста, не считая крошечного рояля с партитурой и дамы с серебристыми волосами.

— О господи! — вырвалось у меня. — Это же вы!

— Да. У меня много свободного времени.

Я встала, подошла к шкафу и достала еще несколько бутылок. В каждой из них были разные композиции: еще одна крошечная женщина с серебристыми волосами, сидящая в кресле и занятая вязанием, миниатюрное стихотворение Леонарда Коэна на пюпитре, крошечные фигуристы, кружащие среди зимней сказки. Некоторые бутылки были доверху наполнены перьями, маргаритками, бабочками и ракушками.

— Потрясающе, — сказала я.

— Бросив пить, я заскучала по своему барному шкафу. Мне не хватало привычного ритуала — хотелось достать бутылку вина, откупорить ее и налить себе бокал. Это помогало мне снять напряжение. Шкаф опустел, но на него было грустно смотреть, все равно что на стоячий гроб. Поэтому я вместе с другими пенсионерами стала ездить в город на вечерние курсы по сборке кораблей в бутылке. Кораблями я никогда не увлекалась, так что решила заменить их тем, что мне нравится. Я называю этот шкаф своим кабинетом редкостей.

— Он обалденный, — ответила я, рассматривая разномастные бутылки.

— Приходилось спорить с внутренним голосом, который называл меня жалким ничтожеством и напоминал, что было бы куда проще использовать шкаф по прямому назначению. Выпивка позволяла мне жалеть и щадить себя. Мне было трудно расслабиться без бокала или бутылки вина. Я до сих пор этому учусь. Но на самом деле выпивка не позволяла мне почувствовать вкус жизни. Она делала меня вялой, вредной, легкомысленной или заторможенной. Я пила столько, что совсем потеряла способность на чем-либо сосредоточиться. — Одри достала бутылку, в которой фигурки отца и дочери показывали на сидящую на дереве птицу. — Мама умерла, когда мне было десять лет. Когда мы навещали ее на кладбище, прилетала малиновка и садилась на надгробие. Иногда папа брал меня наблюдать за птицами. Стоило мне увидеть малиновку^, я говорила: «Смотри, это мама».

— Как мило!

— У папы много лет был Альцгеймер. В конце концов он перестал быть собой. Я ужасно боюсь, что кончу так же. Что потеряю память. Потеряю разум. Но даже если это случится, по крайней мере, кто-то сможет открыть этот шкаф и показать мне вещи, которые я люблю, показать, кем я когда-то была.

Я энергично кивнула, не зная, что еще сделать или сказать.

* * *

— По-моему, со снежинками у вас с Билли должно что-то получиться, — сказала Одри. — Не бойся узнать о них побольше. Общий интерес очень полезен.

Одуванчик

Ксанта сказала, что мы слишком много переписываемся. Она бы предпочла поговорить очно. Квартиру она оставила незапертой. Я постучала в открытую дверь и протиснулась в узкий коридор. Пришлось перелезть через ее велик, словно через ногу долговязого вышибалы, не желающего меня впускать. Комнатные растения, которые она купила перед Рождеством, пожухли. Из кухни тянуло странным запахом.

Она сидела на кровати, закутавшись в желтую простыню из египетского хлопка, ниспадающую складками, будто платье с церемонии «Оскар». Эту простыню любимого цвета китайских императоров Ксанта заказала, когда мы сидели на лекции по Вирджинии Вулф. На подбородке у Ксанты виднелся прыщ, волосы были грязные. Я впервые увидела ее с растрепанной челкой.

— Привет, — сказала я и уселась на край кровати. — Орла до сих пор в Клэре?

— Она не вернется.

— Ясно... Почему?

— Она бросила учебу.

— Ясно...

— Да, оказывается, ей тут было довольно хреново. Она ненавидела колледж. Ей было сложно завести друзей.

— Мне как-то совестно... — промямлила я.