Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Эразмийские добродетели, возможно, даже препятствовали сопротивлению. «Кто устоит?» — спрашивал человек, погибший в борьбе с нацистами. Не «разумные», отвечал он, «с лучшими намерениями и наивным непониманием действительности пребывающие в уверенности, что толикой разума они способны вправить вывихнутый сустав». Дело кончается тем, что они «с тоской отходят в сторону или без сопротивления делаются добычей сильнейшего». Не помогает устоять и чистота этического принципа: ее поборник «попадает в силки более умного соперника». «Человек с совестью», защищаясь в одиночку, тоже не может ничего добиться в тягостной «ситуации, требующей решения». «Масштабы конфликтов, в которых он принужден сделать выбор, имея единственным советчиком и опорой свою совесть, раздирают его». Тот, кто избирает путь исполнения долга, вроде бы выглядящий надежным, в конечном счете «будет вынужден выполнить свой долг и по отношению к черту». «Тот, кто, пользуясь своей свободой в мире, попытается не ударить в грязь лицом, <…> дает согласие на дурное, чтобы предупредить худшее», которое может быть и лучшим. Не спасается и тот, кто ищет «убежище в приватной порядочности». «Что бы он ни делал, ему не будет покоя от мысли о том, чего он не сделал».

Кто устоит? Не тот, чья последняя инстанция — рассудок, принципы, совесть, свобода и порядочность, а тот, кто готов всем этим пожертвовать, когда он, сохраняя веру и опираясь только на связь с Богом, призывается к делу с послушанием и ответственностью; тот, кому присуща ответственность и чья жизнь — ответ на вопрос и зов Бога.

Из этих суждений также выводится определенная этика. Ее ядро образуют четыре понятия: «дисциплина», «дело», «страдание» и «смерть». «Только через дисциплину можно постичь тайну свободы». «Свобода не в полете мыслей, но лишь в деле». «Лишь на мгновение прикоснулся ты, блаженно, к свободе, а вслед за тем отдаешь ее ты Богу, чтобы он завершил ее со славою». «Свобода, тебя искали мы долго в дисциплине, в деле и в страдании. Умирая, познаем мы теперь в Божием лике тебя саму».

Дитрих Бонхёффер[229], которого мы цитируем[230], был теологом, но, возможно, лучше называть его пастором. Бонхёффер родился в 1906 г. в Бреслау[231]; после окончания университета стал помощником пастора в Барселоне. Там он проповедовал народную теологию, отвечавшую запросам времени. Но это продолжалось недолго. После 1933 г. Бонхёффер в течение полутора лет служил пастором в немецких приходах Лондона. Затем он примкнул к Исповедующей церкви и, соответственно, оказался «вне закона». Поначалу его положение — как бы эмиграция внутри собственной страны — было сносным; но взгляды Бонхёффера все больше сближали его с участниками активного сопротивления. В 1939 г. Бонхёффер вернулся в Германию из поездки в Америку, куда направился незадолго до начала войны. Во время войны он не раз выезжал за границу по заданию движения сопротивления, чтобы поставить союзные державы в известность о существовании движения и его задачах. Арестованный в апреле 1943 г., Бонхёффер вплоть до 20 июля 1944 г. мог надеяться на освобождение. Однако после краха заговора его судьба была решена. В апреле 1945 г. он был осужден военно-полевым судом в концлагере Флоссенбюрг и казнен через повешение.

У пастора Бонхёффера было много друзей, участвовавших в сопротивлении, особенно среди офицеров-аристократов. Он, однако, шел избранным путем даже более сознательно, чем они. В 1935 г. Бонхёффер вернулся на родину из Лондона, где вполне мог бы остаться; он хотел поддержать объявленных «вне закона» в Германии. К этому времени он стал убежденным пацифистом. В последующие годы Бонхёффер, всегда находивший опору в своей вере, ясно понял, что преследование «преступников» имеет политические причины. «Из этого, можно сказать, само собой разумелось, что наше сопротивление имеет политическую цель: устранение притеснителей». В 1939 г. у него были все основания остаться в Америке. Точнее, почти все: недоставало, в представлении Бонхёффера, решающей причины. Хорошо сознавая возможные и даже наиболее вероятные последствия своего выбора, он вернулся в Германию, поскольку хотел быть вместе со своим приходом, но главное — считал, что лишь «со-страдание» дает право участвовать в строительстве нового мира.