Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

18. Эмиграция: беда, удача и культ

Эразмийцы — не бойцы сопротивления, но зато почти все они познали горькую участь эмигрантов. К тому моменту, когда Дитрих Бонхёффер, решивший разделить с родной страной ее беду, вернулся из Америки, Теодор Адорно давно покинул не только Германию, но и Европу, продолжив деятельность критика и исследователя в тех же Соединенных Штатах. И сам Эразм не раз был вынужден искать для себя новое место жительства, хотя национальных государств в современном понимании тогда не существовало. Голландию, где он родился, Эразм покинул по собственной воле, но из Лёвена ему пришлось бежать, и университет этого города долгое время оставался для него закрытым; а когда в Базеле, где он поселился, власть протестантов приобрела слишком жесткий характер, больной и немолодой Эразм на пять лет нашел приют в католическом Фрайбурге-им-Брайсгау.

Карла Поппера, Исайю Берлина и Раймона Арона эмиграция привела в Англию: Арон оставался там некоторое время, а Берлин и Поппер — до конца жизни. Многие публичные интеллектуалы, в основном левой политической ориентации, очутились в Париже, но после немецкого вторжения бежали в поисках нового пристанища. Ханна Арендт уехала в Соединенные Штаты, Манес Шпербер — в Швейцарию, Артур Кёстлер — в Англию. Норберто Боббио, который об эмиграции никогда не помышлял, — исключение из правил, подтверждающее сравнительно мягкий характер тоталитаризма в фашистской Италии.

В стихах поэтов, которых можно причислить к публичным интеллектуалам, путь в эмиграцию стал общим местом. Овидий, высланный по приказу императора Августа из Рима в далекую причерноморскую глушь, делает свое несчастье темой «Скорбных элегий»:

Только представлю себе той ночи печальнейшей образ,
Той, что в Граде была ночью последней моей,
Только лишь вспомню, как я со всем дорогим расставался,
Льются слезы из глаз даже сейчас у меня.
День приближался уже, в который Цезарь назначил
Мне за последний предел милой Авзонии плыть[234]

.

Участь Овидия решили не только его сочинения, нарушавшие общественную мораль, но и происки недоброжелателей. Спустя двенадцать веков под угрозой оказалась жизнь Данте, когда власть в его родной Флоренции захватили гибеллины. В 47-летнем возрасте Данте покинул родину и до конца своих дней остался скитальцем; он жил в Болонье и Вероне, Венеции и Равенне, но больше никогда не видел Флоренции. На чужбине он написал «Божественную комедию», в которой Вергилий приводит его (в первом круге ада) к Овидию и другим великим римлянам, а затем Фарината, глава гибеллинов, предсказывает — так сказать, задним числом, — насколько горестной станет для него, Данте, разлука с родиной. Пройдет еще шесть веков, и о жизни на чужбине будут со скорбью писать интеллектуалы, бежавшие от прусской цензуры, этого кнута ненавистного авторитарного государства, — не только Маркс, но и, прежде всего, Генрих Гейне.

Тут лучше остановиться. Уже в случае Гейне мы должны говорить о тяготах эмиграции с осторожностью. Как справедливо замечает Иэн Бурума, Гейне «[ощущал] ностальгию по Германии своего детства, но предпочитал жить в Париже»[235]. (Не менее справедливы и слова Бурумы о Марксе: тот «мог сколько угодно бранить английских филистеров, однако оставался в Лондоне, поскольку мог спокойно развивать там свою утопическую теорию рабочего класса».) Интеллектуалы, по словам Бурумы, избегающего, впрочем, чрезмерных обобщений, создали своего рода «культ эмиграции», сознательно отождествляя себя с изгнанниками и отверженными. Для них эмиграция становится «метафорой», «типичным состоянием современного интеллектуала». Оба амплуа впечатляющим образом совместились в Адорно; ему действительно пришлось стать эмигрантом, но он считал «единственно правильной нравственной установкой» верность «чувству неуюта даже дома». Как полагает Бурума, имея в виду прежде всего крайне популярного в свое время «палестинского беженца» Эдварда Саида (каирца буржуазного происхождения)[236], в таком состоянии отражается «напряжение между политической ангажированностью и интеллектуальной независимостью». Напряжение спадает, когда политическая ангажированность реализует себя «с большой дистанции», через «отдаленное участие».