Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Бонхёффер на редкость удачно сочетал политическую активность и силу слова. Он дает нам понять самую суть ценностей — иначе сказать, жизненно важных представлений, — которые движут людьми, выступающими против тиранов. Он олицетворяет иной род свободы, нежели тот, что защищают эразмийцы. Дисциплина, дело, страдание и смерть в лучшем случае создают основу одной из версий «позитивной свободы», как ее понимает Берлин. Всеобъемлющее, можно сказать, фундаменталистское понятие Бога указывает на инстанцию, находящуюся по ту сторону любых либеральных установлений. Активный участник сопротивления, ставящий на карту свою жизнь, — это, некоторым образом, человек не от мира сего. Отсюда своеобразная харизма (употребим это слово хоть раз правильно), присущая Бонхёфферу.

Бонхёффер, судя по тому, что о нем пишут, был способен наслаждаться жизнью. Однако собственной семьи у него не было; в его платонической любви и даже помолвке, состоявшейся во время тюремного заключения, чувствуется что-то ирреальное. Отчасти к этому человеческому типу принадлежали многие участники активного сопротивления, особенно немецкие участники борьбы против Гитлера. Но среди них встречались и люди совсем иного темперамента. Например, Юлиус Лебер[232] — известный социал-демократ, энергичный, по-эльзасски жизнерадостный; в случае успеха заговора 20 июля он наверняка играл бы в немецкой политике ведущую роль. У Лебера была очаровательная жена и двое детей; он был депутатом рейхстага и любил жизнь.

Если, однако, обратиться к мотивам действий Лебера, нетрудно обнаружить определенное сходство с Дитрихом Бонхёффером и даже с офицерами из знакомого ему кружка Крейзау. В 1944 г. в письме жене Лебер объяснил, почему он не покончил с собой и не эмигрировал, а выбрал «путь, который уходит в бездну судьбы, в ее глубочайшие глубины, ниже и ниже, чтобы там указать, по меньшей мере, тропку, ведущую вверх, которая требует испытания, испытания судьбой, ее осознанным переживанием». Место Бога, о котором говорил Бонхёффер, для католика Юлиуса Лебера занимала «судьба» или, как он писал, путь, «освещаемый внутренними звездами». Как и Бонхёфферу, путеводной нитью ему служил не разум, а «глубокая страсть, сила чувства, которая наполняет светом все коридоры и комнаты внутреннего человека и лишь в этом случае становится действительностью». Как и Бонхёффер, Лебер был в первую очередь «человеком дела». «Важнее всех теорий для Юлиуса Лебера была воля к созиданию», — писал мой отец, который был его другом.

Лебер родился в 1891 г.: он был старше эразмийцев, находящихся в центре нашего исследования. Графиня Марион Дёнхоф (род. в 1909 г.), напротив, принадлежала к тому же поколению. Спустя год после 20 июля 1944 г. она написала заметки о заговоре и его участниках, которых хорошо знала лично (более того, входила в их круг)[233]. В этих заметках она тоже использовала язык, близкий к религиозному. Участники сопротивления, писала Дёнхофф, понимали, «что благодать можно снискать лишь высшей жертвой, которая искупит прошлое и станет посевом для будущего». «Божество разума» было сражено «демонами власти и насилия». В этой ситуации нужно было исполнить «долг»: действовать «во имя человеческого достоинства и в сознании, что это делается к чести некоей лучшей Германии».

Не будем умножать примеры. Перед нами принципиально иной тип поведения, не похожий на поведение эразмийцев. Герои, которых я назвал, бросают новый свет на вопрос о мужестве и трусости, мучивший не только Исайю Берлина. Они не были всего-навсего неравнодушными наблюдателями, готовыми, опираясь на разум, терпеливо сносить конфликты; проблема для них стояла иначе: всё или ничего. Сопротивление нуждается не в эразмийцах, а прежде всего в людях, наделенных характером мучеников и святых. Как видим, дилемма, отразившаяся в сложном отношении Эразма не только к его другу Томасу Мору, но и к его почитателю и ученику Ульриху фон Гуттену, то и дело возникает в истории вновь, принимая разные обличья. Не все избирают для себя образцом святого Томаса Мора или «рыцаря без страха и упрека». Героями в общепринятом смысле слова нельзя назвать ни самого Эразма, ни эразмийцев, о которых мы говорим.

Таким образом, было бы ошибкой измерять эразмийской меркой Дитриха Бонхёффера, хотя он и был публичным интеллектуалом. (В случае графини Марион Дёнхоф дело обстоит более сложно: после своего «второго рождения» в 1945 г. она стала влиятельной журналисткой и общественной деятельницей, проявив тем самым эразмийские качества.) У сопротивления есть собственная шкала измерений, на которой эразмийцы стоят не слишком высоко. Ясно, однако, что между бойцами сопротивления и эразмийцами существует известная близость. В определенных ситуациях, особенно когда тоталитарный режим начинает распадаться, они идут рука об руку. Новый строй, сменяющий тиранию, нуждается в страсти бойцов так же, как в разуме неравнодушных наблюдателей. Впрочем, даже такой союз не разрешает глубокого конфликта между людьми дела и людьми слова.