Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Итак, не существует универсальной шкалы, приложимой ко всем эразмийцам. Как я убедился на опыте, игра в конструирование такой шкалы не вяжется ни с серьезностью испытаний, которым публичные интеллектуалы подвергались в тоталитарную эпоху, ни с многомерностью их творческой индивидуальности. (От моих попыток осталась только помещенная в конце книги таблица эразмийцев, в которой отражены небольшие, но все же очевидные различия между ними.) Даже принадлежность к либералам не у всех упоминаемых нами авторов выражена так ясно, как у Поппера, Берлина, Арона, Боббио и некоторых других, не в последнюю очередь тех, кого мы будем обсуждать в следующих главах. В том, что касалось главного — иммунитета к тоталитарным искушениям, — все они проявляли твердость или, по меньшей мере, обретали ее со временем. Будучи неравнодушными наблюдателями, они сохраняли страстность разума даже тогда, когда оставались в одиночестве и мужественно претерпевали конфликты.

Этим они отличаются не только от пособников тоталитарного режима — независимо от того, вдохновлялись ли те безграничным оппортунизмом или, как принято считать, действовали по убеждению, — но и от настоящих «внутренних эмигрантов», которые предоставили мир его судьбе, а сами предавались идиллическим мечтаниям на своем блаженном острове. В том и другом случае отличие очевидно; тут нашу оценку, думаю, никто не оспорит. Хуже с утверждением, что эразмийцы не были бойцами сопротивления. Этот тезис я развивал не без колебаний и угрызений совести и, надеюсь, не оставил сомнений, что здесь оценка дается особенно трудно. Наверное, бойцы сопротивления превосходят эразмийцев человеческими качествами. Их мученичество, во всяком случае, заслуживает большего уважения, чем простая невосприимчивость к соблазнам. Но не всегда легко провести границу между неравнодушными наблюдателями, подвергающими предмет наблюдений самой жестокой критике, и активными организаторами попыток этот предмет изменить. В критических ситуациях некоторые эразмийцы примыкали к активному сопротивлению. Примером может служить Ян Паточка (в годы, последовавшие за Пражской весной 1968 г.), но не он один — еще и Норберто Боббио на исходе муссолиниевского фашизма (1944–1945). В то же время нужно подчеркнуть своеобразие фигуры интеллектуала, о котором мы говорим. Такой интеллектуал существенно отличается от активного борца. При тоталитарных режимах он подвергается давлению особого рода, которое вынуждает его временно приспосабливаться, на годы замыкаться во внутренней цитадели, мириться с гонениями, но прежде всего — эмигрировать.

В намеченной нами картине недостает, однако, целой категории лиц. Это интеллектуалы, которых тоталитарные катаклизмы XX в. не затронули напрямую. Действительно, существовали ли эразмийцы в Швейцарии? В Великобритании? В Соединенных Штатах Америки? Список стран, обойденных тоталитарными соблазнами, можно продолжить. В нашем исследовании мы исходим из того, что эразмийские качества проявляются только в условиях сильных искушений. Тот, кто им не подвергается, может скрыто обладать всевозможными добродетелями, но добродетели эти пребывают как бы в спящем состоянии, и нам не дано знать, окажутся ли такие публичные интеллектуалы на высоте во времена испытаний.

Для периода, который нас интересует, то есть для семи десятилетий XX в. (1917–1989), это различение справедливо лишь отчасти. Путешествие Ленина по железной дороге, кончившееся на Финляндском вокзале в Петрограде, началось в Швейцарии. Особую роль в гражданской войне в Испании — прежде всего в понимании этой войны на Западе — играли Джордж Оруэлл и Эрнест Хемингуэй. XX век тряхнуло очень сильно, и это сказалось не только на странах, непосредственно затронутых потрясением. Поэтому мы вправе ожидать, что углубим наши знания, если присмотримся к происходившему за пределами фашистских и коммунистических государств и попытаемся понять, как вели себя интеллектуалы в странах, которых тоталитаризм не коснулся прямо.