Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Но такой опыт был исключением. Многие эразмийцы воспринимали Англию совсем иначе. Раймон Арон оставил волнующее описание той минуты, когда на борту переполненного военного корабля, шедшего из Байонны, он «впервые вдохнул британский воздух и сразу же почувствовал себя непринужденно». Он почти ничего не понимал в английской речи матросов, но знал, что переместился в совершенно другой, свободный мир. Правда, «благословенный край» находился на безопасном расстоянии от бурь, заставивших Арона спасаться бегством. «Газоны ни в чем не уступали легенде о них»… В то время как над Францией нависла смертельная угроза, здесь «весеннее солнце 1940 года освещало пейзажи, где все дышало покоем, негой и довольством»[255].

Исайя Берлин к этому времени уже превратился в заправского англичанина. Характеризуя героя сионистского движения Хаима Вейцмана[256], еще одного беженца, прибывшего в Англию несколькими годами раньше, Берлин выражал его устами собственные ощущения:

Он бесконечно восхищался англичанами: ему нравилась основательность их жизни, языка и идеалов; сдержанность, цивилизованное неприятие крайностей, сам тон общественной жизни, отсутствие в ней жестокости, истеричности, подлости. Еще больше ему были по сердцу их бурная фантазия, любовь к примечательному и незаурядному, интерес к эксцентричному, врожденная независимость[257].

Как будто нарочно описывая «синдром Эразма», Берлин не скупится на похвалы в адрес Англии. «Англия, как никакая другая страна, была [для Вейцмана] воплощением прочной демократии, гуманной и мирной цивилизации, гражданской свободы, равенства перед законом, стабильности, терпимости, уважения к правам индивида». Вейцман, пишет он, «особенно ценил инстинктивное тяготение англичан к компромиссу, помогающее обеим сторонам спора не то чтобы скруглять острые углы, но просто игнорировать их, если возникает опасность нанести чрезмерный вред социальной системе и разрушить минимальные условия, необходимые для совместной жизни». Это действительно «почти воскресший рай» — не идиллические грезы об Эдеме, а реальность открытого общества!

Некоторые иностранцы так и воспринимали Англию, считая ее олицетворением эразмийских добродетелей. Мужество, с которым эта страна неизменно, даже оставаясь в одиночестве, отстаивала либеральный порядок, приобрело в годы между Дюнкерком и Пёрл-Харбором всемирно-исторические черты. Это был поистине finest hour[258] Англии. Вытесненные гитлеровскими войсками с континента, но еще не безоговорочно защищенные военной мощью США, британцы показали себя с наиболее сильной стороны. Сейчас, через два поколения, можно сожалеть, что память о том времени врезалась в общественное сознание слишком глубоко и что более поздние сопоставимые триумфы (после 1940 г.) выпали из поля зрения; но, как бы то ни было, не вызывает сомнения героический подвиг страны, которая, несмотря на крайне опасную ситуацию, не только не стала искать союза с чуждой силой, но и как-либо к ней приспосабливаться, отстаивая собственные принципы деятельной свободы. Вспомним Ханну Арендт, которая очень рано ощутила готовность платить за свободу личной изоляцией. Англия вела себя так же.

Все говорит о том, что международные события эта страна оценивала с позиции неравнодушного наблюдателя. Не случайно политика «уравновешивания сил» связана в первую очередь с Британией. Благоразумные творцы британской внешней политики видели гарантии безопасности блаженного острова в том, чтобы соперничество между другими, «европейцами» (так в Англии до сих пор часто называют людей с континента), не давало решающего перевеса ни одной из стран. Нередко эта политика приносила успех, но иногда оказывалась рискованной, отчасти повышая уязвимость страны.

Карл Поппер, подобно Арону и Берлину, назвал свое первое пребывание в Англии «откровением и вдохновением». «Честность и достоинство этих людей [англичан] и их глубокое чувство политической ответственности производили на меня величайшее впечатление»[259]. Поппер, однако, обнаружил и слабости в позиции англичан, в том числе характерное для островитян непонимание надвигающейся опасности. Уезжая в 1937 г. в Новую Зеландию, далекое, но очень английское по своему типу островное государство, он ощущал (или вспоминал позже, что ощущал) обеспокоенность: