Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Я понимал, что демократия — даже британская демократия — не является институтом, созданным для борьбы с тоталитаризмом; но было грустно видеть, что существовал, по-видимому, только один человек — Уинстон Черчилль, — который понимал, что происходит, и буквально ни у кого не находилось для него доброго слова[260].

Поппер, эразмиец, бежал. Черчилль, никоим образом не эразмиец, пришел и спас «второй Эдем». На сцене всемирной истории мы не раз встречаемся с дилеммами эразмийцев, которые не были бойцами сопротивления.

Позиция Черчилля замечательна тем, что, предпочитая в решающие моменты действовать, а не наблюдать, он не был лишен и способности к наблюдению. Он был не только полководцем, но и писателем, нобелевским лауреатом, удостоенным (заслуженно) не премии мира, а премии по литературе[261]. В конце его четырехтомной «Истории англоязычных народов» есть фрагмент, где шекспировский текст 1597 г.[262] переведен, так сказать, на черчиллевский язык начала XX в. «Почти сто лет мира и прогресса принесли Британии ведущее положение на мировой арене». Страна сохранила мир — по меньшей мере для себя — и обеспечила устойчивый рост благосостояния всех общественных классов. Избирательное право распространилось почти на всех граждан. Люди могли спокойно заниматься повседневными делами, не испытывая страха и тревоги. «Поведение государственного коня показало: на него можно набросить поводья так, чтобы он не срывался в дикий галоп ни в одном из направлений». Конституция защищала всех. Британская империя стала желанным прибежищем для обездоленных. «Не важно было, какая партия находилась у власти: они яростно критиковали друг друга, на что имели полное право», но соблюдали общие нормы. Предприимчивые люди не встречали препятствий на своем пути. Если совершались ошибки, их можно было исправить без серьезных последствий. «Постепенное, но смелое движение вперед полностью себя оправдало»[263].

Без пафоса Черчилль описывает внутренние достоинства своей страны. Принимать жизнь с ее конфликтами и даже извлекать из них пользу ради общего блага — старинная английская добродетель. В парламенте правительство и депутаты сидят не в общем пространстве амфитеатра, а друг против друга, как на очной ставке. Когда премьер-министр отвечает на вопросы, он и лидер оппозиции должны смотреть друг другу в глаза с расстояния, равного длине двух мечей[264]. Берлиновский Вейцман не устает подчеркивать роль компромисса в британской политике как метода ведения парламентской дискуссии, но еще в большей степени — следствия перемены мест правительства и оппозиции. При этом он справедливо отмечает, что погашенный конфликт всегда опирается на допущение, которое не разделяет, а связывает обе стороны.

Стоит упомянуть аномалию, существующую в верхней палате английского парламента. Расположение скамей правительства и оппозиции там тоже отражает принцип adversary politics, политики противоборства. Есть, однако, так называемые cross benches[265] — пара скамей, стоящих перпендикулярно к основному действию. Черчилль не раз менял партии и сидел как на скамьях правительства, так и на скамьях оппозиции. Но если бы он пожелал стать членом верхней палаты, House of Lords (от чего до конца жизни отказывался), то, без сомнения, не нашел бы места на перпендикулярных скамьях. Эти места оставались и остаются зарезервированными за эразмийцами (изредка — за одиночками другого рода).

Четвертую эразмийскую добродетель мы назвали мудростью носителей страстного разума. Англию часто считают страной, лишенной страсти, причем со времен Монтескьё эту особенность объясняют английским климатом, который так высоко ценил Эразм. Комедия «Без секса, пожалуйста, мы британцы» много лет приносила полные сборы в театре. Тем не менее институции страны проникнуты как раз спокойной страстностью разума. Вспоминаются прежде всего два понятия: common sense и common law. Оба подчеркивают нечто общее для всех граждан — то, что не требует обоснования какими-либо источниками, не имеющими отношения к реальным людям. Здравомыслие, common sense, позволяет каждому выносить суждения по проблемам общего благосостояния. На этом основаны как политическое участие граждан, так, в частности, и работа коллегии присяжных в суде. Общее право, common law, предшествует любому писаному праву и закону. Оно живет в нравах, обычаях и привычках общества, с которыми таинственным, но однозначно интерпретируемым судьями образом сохраняет тождество, и, как следствие, все время меняется. И здравомыслие, и общее право воплощают разум в лучшем смысле просвещенного понимания этой категории.