Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Конгрессу, естественно, посвящена обширная литература, содержащая самые разные оценки его деятельности — от пышных панегириков до безжалостной критики; вместе с тем можно выделить и несколько содержательных аналитических работ[311]. Достойна упоминания книга Питера Коулмана[312] «Либеральный заговор» с красноречивым подзаголовком: «Борьба за разум послевоенной Европы». Наряду с основной проблемой рассматривались, как принято у интеллектуалов, те или иные смежные сюжеты; среди них следует отметить «Трансатлантические культурные войны» (так назвал свое исследование Фолькер Берган[313]), а также не слишком известный спор между немцами и французами, описанный в умной книге Ульрике Аккерман «Падение интеллектуалов»[314]. Многие немцы, пишет Аккерман, выбирая между миром и свободой, никак не могли принять решения, тогда как почти все французы в итоге предпочли свободу.

В контексте нашего исследования особенно интересен диапазон интеллектуальных позиций, сложившийся после переломного 1945 г. Мы хотим понять, что, собственно, произошло с эразмийцами в ту пору, когда принадлежность к этому разряду интеллектуалов уже не представляла опасности. Пьер Гремьон в своей книге о деятельности Конгресса за свободу культуры различает четыре группы его участников: бывшие коммунисты, как Иньяцио Силоне и Артур Кёстлер; антифашисты некоммунистической ориентации, как Голо Манн и Альтьеро Спинелли; европейские федералисты, как Хендрик Бругманс и Дени де Ружмон; недавние эмигранты из Восточной Европы, как Ежи Гедройц и Юзеф Чапский[315]. В этом перечне многих недостает. Если раскинуть нашу сеть шире и попытаться выловить всех, кто не хотел или не мог выбирать между миром и свободой, то в поколении родившихся между 1900 и 1910 гг. найдется множество фигур, заслуживающих упоминания. Назовем хотя бы некоторых, чтобы дополнить наши представления об интеллектуальном ландшафте послевоенного времени.

Химик Роберт Хавеман (род. в 1910 г.)[316] считался в коммунистической ГДР диссидентом. В некотором смысле он был диссидентом всю жизнь. В 1943 г. он, молодой профессор физической химии, был приговорен нацистами к смерти за участие в коммунистическом сопротивлении. Хавеман уцелел только благодаря своим профессиональным знаниям[317], которые, однако, во время американской оккупации навлекли на него неприятности, когда он описал в газетной статье элементы еще не созданной водородной бомбы. В ГДР он пользовался широким признанием, участвовал в движении за мир, но не смог удержаться от неодобрительных — сначала иронических, а затем и очень резких — высказываний о сталинизме. В результате Хавеман снова оказался в руках тайной полиции и был уволен со всех занимаемых должностей. В книге «Вопросы-ответы-вопросы» он описал жесткие методы дознания, применявшиеся к нему сотрудниками Штази.

В этой же книге Хавеман излагает собственное мировоззрение. «Фашизм и сталинизм не идентичны». Фашизм — постоянно наличествующая опасность, она коренится в самом буржуазном строе. В сталинской системе эта опасность полностью устранена. Но сталинизм остановился на полпути. Надо пройти путь до конца, следуя, возможно, образцу Пражской весны 1968 г. «Свобода — это болезнь, от которой сталинизм умрет», — говорит Хавеман, но подразумевает в лучшем случае крайне куцую свободу, небольшую добавку гласности для ГДР — несмотря ни на что, «лучшего немецкого государства, когда-либо существовавшего».

Как мы видели, в том, что интеллектуалы сидят на двух стульях, нет ничего необычного. Так поступал и Хавеман, хотя и не в полной мере; он надеялся усидеть на краешке стула (коммунистической) несвободы, найти там подобие опоры. Гораздо более знаменитый Жан-Поль Сартр (род. в 1905 г.)[318], напротив, обладал способностью какое-то время сидеть на всех стульях разом — и тоже, как правило, на краешке. Он вполне мог бы участвовать в работе Конгресса за свободу культуры, но в это время находился на другой стороне — в лагере сталинизма и мнимого мира. Сартр — антипод не только своего однокашника и тайного врага Раймона Арона, но интеллектуалов-эразмийцев вообще. Ему не свойственна ни одна из добродетелей, формирующих либеральный образ мыслей. Одинокая борьба за истину — не его стихия; он нуждается в обществе единомышленников. Противоречия Сартр всегда разрешал, причем всякий раз новыми способами. Неравнодушия ему было не занимать, а вот в наблюдатели он точно не годился. (Его биограф отмечает «посредственность Сартра как репортера».) О качестве страстей Сартра можно спорить, но с разумом его страсти имеют мало общего.