Собор. Роман о петербургском зодчем

– Ну да, потому что она – в тебе. А я – в ней. – Голос Элизы стал совсем тих и чуть-чуть насмешлив. – Я маленькая искорка в том высоком пламени, что ее наполняет. И изнутри я вижу ее лучше… Я совсем не так умна, ты не думай… но я видела тебя несколько раз за работой… Ты не рисовал эскизы, ты их срисовывал…

– Что?! – обиженно и резко вскрикнул Монферран. – И ты тоже…

– Тише, Анри! – воскликнула Элиза, как будто напуганная его вспышкой. – Тише! Разве я сказала, что ты срисовываешь с кого-то… Просто есть ведь и в вашей архитектуре то, что называют совершенством, и ты сам мне это говорил… И у него множество форм, но оно одно. Вот ты с него и срисовываешь, и я это вижу…

Он прижал ее к себе с такой силой, что она, почувствовав боль, невольно вся напряглась. Его лицо вспыхнуло, потом опять побледнело, и веснушки на щеках загорелись ярче.

– Ах, Лиз! Другие видят не то… Вот назначили начальствующим над Комиссией построения Исаакиевского собора графа Головина. Человек он ученый, только в архитектуре и в строительстве ни черта не смыслит. Слушает, что ему говорят, а говорят ему обо мне, судя по всему, одни гадости… Он на меня смотрит сверху вниз… Во все лезет, все знать хочет, а разобраться-то не может! Смотрит на чертежи, как верблюд на мельницу! Ну вот как мне с ним работать?!

В Комитете по делам строений ведущие архитекторы в грош меня не ставят, тоже смотрят свысока, а за глаза зовут «рисовальщиком»… А мастера на строительстве! Для них я вообще никто… Иностранец, мальчишка… Да, да, мальчишка! Я и выгляжу моложе моих лет, да для них и мои тридцать четыре – возраст несолидный. Они-то привыкли сами многое решать, а я требую, чтоб они меня слушались. Ну они и дают понять, что лучше меня, мол, все знают… иногда просто грубят. Пока я языка не знал, черт-те что мне в глаза говорили, я это по рожам их видел ехидным… А теперь видят, что я все понимать стал, так шипят свои пакости по углам… А у меня, к сожалению, слух собачий. Вчера только услышал: «Откуда пришел, туда бы и катился…»

– И ты обиделся и заплакал? – полусерьезно, полушутливо спросила Элиза, поднимая голову и снова заглядывая Огюсту в глаза.

Он зло отвернулся, но так как Элиза по-прежнему сидела у него на коленях, то долго оставаться в таком положении ему было нелегко, голову пришлось вывернуть почти задом наперед, и он опять заговорил, обращая к ней усталый, подавленный взгляд.

– Я делаю вид, что не замечаю их отношения. Но иные невыносимы. Эта дрянь, этот итальянец Джованни Карлони, каменных дел мастер, дерзок до того, что мне просто иной раз хочется его задушить! Он мне так грубит… Черт бы его взял! А Головин его ценит. Еще бы! Один из известных в России братьев Карлони, мастеров лучшей выучки… Ладно, пусть бы уж грубил, но хорошо работал. А он болтает и руками размахивает…

Из коридора в это время долетело звяканье колокольчика, и слышно было, как Алексей минуту спустя открыл входную дверь.

– Это к тебе, наверное! – воскликнула Элиза. – Я уйду в спальню, хорошо?

Не дожидаясь ответа, она вскочила с его колен, проскользнула в приоткрытую дверь спальни и тотчас закрыла ее за собою.

Алеша показался на пороге гостиной:

– К вам пришли, Август Августович. Примете?

– Приму. – Огюст встал с дивана, одергивая помявшийся халат. – А кто пришел?

– Господин Вигель…

Монферран поморщился. Что мог означить этот визит? В последнее время бесцеремонность и назойливость Филиппа Филипповича начали раздражать архитектора. Именуя себя его приятелем, Вигель сплетничал о нем не меньше всех прочих, и Огюст это прекрасно понимал.

– Только его не хватало! Проси… Скажи, придется минуту подождать.

С этими словами Огюст быстро прошел к себе в кабинет, скинул халат, поспешно надел фрак, щеткой поправил волосы, прыснул одеколоном на шейный платок и уже другим, неторопливым шагом вышел в гостиную.

Тем временем Филипп Филиппович на правах доброго знакомого уселся без приглашения в кресло и встретил хозяина громким чиханьем после очередной понюшки крепкого английского табака. Впрочем, он тут же извинился и привстал, чтобы пожать протянутую Огюстом руку.

– Милый мой, я к вам с наисквернейшей новостью! – сообщил он, когда Монферран тоже устроился в кресле и вопросительно посмотрел на гостя.

– Могли бы начать с хороших новостей! – усмехнулся Монферран. – Но раз уж вам не терпится… Так что же случилось?

Вигель втянул еще одну понюшку, наморщил нос, закрылся платком, однако на этот раз удержался от чиханья и, расправив свою гримасу, проговорил:

– Итак, мсье, двадцатого октября, в то время как вы были в Пютерлаксе, в совет Академии художеств была подана докладная записка, на многих листах написанная и состоящая из семи пунктов, один другого лучше. В ней весь ваш проект Исаакиевской церкви представлен неграмотным, ведение работ названо неверным, и утверждается, что таким способом «ничего приличного» построено не будет.

– Та-а-ак! – Монферран резко приподнялся, кресло под ним качнулось и едва не опрокинулось. – И что еще там было?