Собор. Роман о петербургском зодчем

Смолкли монотонные удары чугунной бабы, вгонявшей в твердую, как камень, землю толстый стержень очередной сваи. Работа на строительстве с наступлением темноты прекращалась.

Снег возле конторы заскрипел под валенками, это шли рабочие к своей столовой, втиснутой в большой, холодный и грязный барак. Однако некоторые, видно запасшиеся кое-какой едой еще днем, во время перерыва, до столовой не дошли, а расположились поблизости от архитекторской конторы, на штабеле досок, сложенном у стены сарая с подветренной стороны. Их сухие простуженные голоса, смешки и глухой кашель странным образом сочетались с монотонным свистом метели. И чтобы до конца завершить этот ансамбль, один из рабочих вдруг завел песню, длинную и печальную.

Сидя за рабочим столом, на котором под желтым абажуром лампы неровно громоздились бумаги, Монферран, совершенно один в уже опустевшей конторе, оторвавшись от документов, тоже слушал эту песню. Он знал ее, знал голос, который ее пел, потому что этот самый голос пел эту самую песню каждый вечер, вот уж много вечеров подряд. Но никогда еще она не звучала так тоскливо и отчаянно, как в этот вечер, наверное, потому, что ей вторил плач ветра… Она вызывала в душе неясные воспоминания, боль, какую-то слепую и слабую надежду.

Огюст стал вслушиваться в слова, которых до сих пор не мог разобрать, потому что они сливались, повторялись, растягиваясь, да и мягкое окающее произношение певца несколько меняло звучание слов. Но, повторенные уже много раз, они сделались теперь понятнее, яснее, и архитектор вдруг, как-то сразу услышал их и понял песню от начала до конца. А она началась сызнова, и Огюст, стиснув руками виски, склонив голову, слушал ее и слушал, испытывая полуосознанное желание разрыдаться…

Лютый ветер во дубравушке
Ломит сучья, клонит травушки,
В чистом поле, на дороженьке
Воет волком, студит ноженьки.

Лютый ветер в поле хаживал,

Добра молодца выспрашивал:
«Эх, кудрявая головушка,
Где ж родна твоя сторонушка?
Что ж ты в порушку печальную
Выбрал путь-дорожку дальнюю?
Быть бы парню в теплой хатушке,
Возле батюшки да матушки!»

Отвечает молодчинушка:

«Я на свете сиротинушка,
Нет у молодца ни хатушки,
Нет ни батюшки, ни матушки…
Суждено мне с молоденчества
Жить без дома, без отечества.
Суждены мне дни голодные
Да края чужи холодные…»

Лютый ветер в поле хаживал,

Добра молодца выспрашивал:
«Эх, кудрявая головушка,
Где ж родна твоя сторонушка?»

«Уж не обо мне ли, не для меня ли он поет?» – почти с испугом подумал Монферран и тут же мысленно над собой посмеялся: «Ну да, само собою, этому измученному каторжной работой парню очень много дела до твоей персоны! Только о тебе и думает! Да и откуда ему знать, что ты его понимаешь? Для него-то ты иноземец, без языка, без ушей… Он сам, небось, привезен сюда издалека, вот и тоскует по родным местам, по своей светлой Волге или темно-синеглазой Оке…»

Тотчас в памяти архитектора возникли Ока и Волга, их могучие объятия, их слияние под высоким изгибом берега. Болотистая береговая кромка, а посреди Оки остров, весь покрытый зелено-белым покрывалом – заросший березняком и ивой…

Он видел все это два с половиной года назад, когда всего на неделю ездил в Нижний Новгород. А соблазнил его Бетанкур.

Тогда, в восемьсот семнадцатом году, у инженера было дел больше, чем когда бы то ни было. Основанный им Институт путей сообщения работал над проектом первой в России железной дороги. В Москве, еще не до конца отстроенной после памятного пожара, строились сразу несколько больших общественных зданий, и к некоторым из них знаменитый инженер имел самое прямое отношение: ему поручили техническое решение этих сложных проектов.

А в Нижнем Новгороде летом началось строительство большого ярмарочного городка.

– Огюст, хотите, городок будем делать с вами вместе? – предложил Бетанкур. – Я – общий план и гидротехнические сооружения, а вы – всю архитектурную разработку.

– Но мне сейчас в Нижний Новгород не уехать, – развел руками озадаченный этим предложением Монферран. – Как же тогда здесь…