Собственные записки. 1829–1834

– Государь друг султана; вам еще прежде предстоит изгладить негодование его на вас за поступки ваши, и тогда только надеяться на благосклонность и милость его.

– Все иначе представят! Я имею много врагов и завистников.

– Кто их не имеет? Разве вы думаете, что и мне не завидуют за поручение, коим меня удостоил государь?

– То дело другое… (помолчавши) Знаете ли вы, что Босния и Албания снова возмутились?

– Может быть; да, что до этого? Уймут, – сказал я хладнокровно.

Тут паша не мог скрыть своего смятения и страха; он задрожал обеими руками, так что едва удержал чубук в руках.

– По крайней мере, если бы за меня хотя бы слово сказали вы султану: он уважил бы ходатайство и пощадил бы меня!

– Я не имею никаких приказаний по сему предмету. Да что о сем более говорить? Слово ваше, паша, слово ваше дано, и я ему одному верю. Вы кончите и в самом скором времени примиритесь. Я желаю вам сего; вы сие обещали.

– Слово мое свято для меня, как моя вера.

Он жаловался еще, что в Царьграде держат в плену двух родственников его, живших в Македонии, потому что они хотели приехать в Египет; спрашивал, сколько войск в Царьграде?

– От пяти до десяти тысяч, – отвечал я, показывая, сколько я сие полагал малочисленным.

Он был в необыкновенном смятении, начинал говорить, рассказывал, путался в речах, говоря о посторонних предметах и рассказывая какое-то происшествие с одним английским капитаном, который, входя в порт, посылал переговорить с ним, отдаст ли он ему 17 пушечных выстрелов за салют, так что я никак не мог ничего понять, и он не успел и кончить своего рассказа. Мне казалось, что сие клонилось к тому, что он желал моего салюта при отплытии, но я не салютовал ему ни при входе, ни при выходе из порта. Два раза я собирался идти, но он меня все упрашивал остаться и говорил о посторонних вещах, между прочим о каком-то славном жеребце, коего и предки известны, присовокупляя, что от государя были посылаемы чиновники за лошадьми такого рода, но не находили их. Я отворачивал разговор, дабы он не предложил жеребца сего в подарок; но, видя, что он все продолжал, я сказал ему, что порода российских лошадей гораздо рослее и выгоднее для службы, чем арабских жеребцов, и советовал ему завести у себя наши породы. Он тогда понял меня. Я выписывал, сказал он, из Анатолии лошадей, но они подохли здесь, не выдержали климата. Между разговорами я старался ему внушить чувства миролюбия, ссылаясь на лета его, богатство Египта и славу, которую он может приобрести устроением сего края. Он много говорил, но можно лучше сказать лепетал, ибо мысли его были без связи; наконец, при прощании он опять просил меня поклониться брату Андрею.

Я убедился, что Магмет-Али-паша доступен к страху. Надеюсь, что он захочет сдержать слово, и полагаюсь вместе с Розетти, что он даже пошлет самого визиря в Константинополь с повинной; если же и не сделает сего, то приступит через посредство его к примирению. Не полагаю, чтобы он осмелился продолжать военные действия свои и даже, чтобы он был в силах продолжать их с успехом; но, как и повинная его, так и примирение, без сомнения, будут притворны и, может быть, до первого случая.