Собственные записки. 1835–1848

Я всматривался. Казалось, что мы стояли довольно далеко, чтобы заметить такую большую неправильность в стойке, ибо батальоны были уже к нам обращены флангом. Все стояло смирно, заметно было маленькое шевеление султанов, и я полагал, что число 26 рядов во взводе необыкновенно в армии, а благополучное состояние здоровья в полку сем (в коем было 56 больных) прикроет некоторые недостатки в одиночном образовании рекрут, коих во фронте было 200 человек.

Скомандовали построение дивизионов, которое было сделано также порядочно; но государь повторял мне те же замечания свои. Наконец, прошли церемониальным маршем. Длинные дивизионы были стеснены еще на правом фланге народом, столпившимся на улицах, и сделали целое захождение крутом перед самим государем, так что левый фланг почти не сходил со своего места, когда правый уже подходил к государю. Равнение утратилось. Дивизионы стали волноваться, и люди, отыскивая линию равнения, потеряли на походе и выправку, которую имели на месте; словом, прошли дурно. К тому еще, когда по команде церемониального марша вызваны были жалонеры, то государь, не допустив их до линии, отослал назад в батальоны, взял из стоявших адъютантов и офицеров четырех и сам поставил двух направо, а двух налево от себя.

Я сам не заметил, но уверяют меня, что линия сия была поставлена углом к государю, что могло весьма легко случиться, и правые фланги дивизионов не попали на нее.

Во время сего неудачного марша государь был очень сердит, замечал мне все сие с гневом и сказал мне, наконец, что не умеют даже держаться дирекциональной линии. Когда же все прошли, то он не хотел более видеть сих батальонов в колонном строю, велел их отослать домой и сказал мне, что моя обязанность была предупредить его, что сих войск нельзя было ему представлять. Потом спросил:

– Кто полковник?

– Писаржевский.

– Где он служил?

– Был адъютантом у графа Куруты.

– Позовите его сюда! Полк ваш не дурен, – сказал государь и замолк на короткое время. – Нет, нельзя сказать, чтоб он был дурен, – и опять замолк.

Лицо его казалось покойным, и я начинал думать, что государь, заметив ошибки, выставит то, что ему понравилось; но вдруг, возвыся голос, он продолжал:

– Полк ваш не дурен, а гадок, скверен, как я в жизни моей не видел хуже; хуже самого последнего гарнизонного батальона (при самом начале смотра он меня еще спрашивал, имеет ли полк сей какие-либо отличия; не догадываясь, к чему клонился спрос сей, я тогда же сказал, что Минский полк имеет Георгиевские знамена и трубы за Французскую войну).

После смотра государь возвратился домой и велел меня позвать к себе в кабинет. Губы его дрожали от гнева. Он не замечал мне сделанных ошибок, но просто разбранил теми же словами полк, прибавив к тому, что относит сие к моей недеятельности, что я много пишу, много говорю, а ничего не делаю; наконец, что он не посмотрит ни на мое звание корпусного командира, ни на звание генерал-адъютанта, и докажет мне, что он мой государь. Упреки сии продолжались близ пяти минут. Я все время молчал и не опускал глаз и, когда все кончилось, вышел.

Вскоре после того Адлерберг, бывший у государя, вышел от него и сказал, что государь приказал арестовать полковника Писаржевского домашним арестом.

– И с посажением на гауптвахту? – спросил я.

– С посажением на гауптвахту, – отвечал он с изумленным видом. – Здесь никого нет, кому передать сие, то прошу вас о сем отдать приказание.

Я вышел, приказал исполнить сие и, возвратившись в залу, опять встретил Адлерберга, который сказал мне:

– Это не все. Государь приказал полк отнять у Писаржевского, и вы получите о том распоряжение. Есть ли другой на его место, – спросил он, – чтобы не оставить полка без хозяина?

– Пока никого нет.

Сим и кончилось.

Сим поверилось и сказанное мне в Вознесенске Бибиковым, положительно предварявшим меня о таком происшествии; и я одну только минуту разуверился было в справедливости сего, когда государь, обошедши батальоны, с улыбкой похвалил их. Неужели в улыбке сей заключался умысел ввести в большее заблуждение?