Сочинения Иосифа Бродского. Том VII

— Да, как когда-то в партизанах...

— Но без патриотического подъема.

— То-то и оно...

— Эх-ма...

— Своего рода Маугли, но навыворот?

— Вот именно, господин Президент. Честное слово, я не вижу впереди ничего, кроме животных. Сочетание человеческого облика со звериными нравами меня не устраивает — как, впрочем, и наоборот. Я — за чистоту эволюционной теории, не говоря — практики. Для меня будущее — абсолютная свобода, и леопард, если угодно, моя утопия. Кроме того, распространен в Китае, Индии, Средней Азии и в Северной Африке. Встречается в живописи и в скульптуре, не говоря в геральдике. Говоря о прошлом, Помпей и Цезарь Август ввозили их в Рим. Поэтому я сейчас штудирую латынь.

— Похвально-похвально. Но что будет с твоим французским, английским, немецким? Не считая славянских, не считая местного? У тебя все-таки дипломы. И по музыковедению тоже.

— Для этого, господин Президент, существует подсознание. В просторечии — память. Расположено у человека в мозжечке, точней в гипоталамусе, то есть редуцированный хвост. У леопарда, как я сказала, он достигает 90 см.

— Так-с. И когда предполагаешь озвереть окончательно? То есть — подать заявление об уходе?

— Учитывая темпы тренинга, господин Президент, к следующим выборам.

— Даже если меня переизберут?

— Боюсь, что да.

— О-кей, спасибо за предупреждение. Ступай переводи.

— Слушаюсь. (Медведю.) А ну одзынь, грызло! РРРРРРРР-РРРРР!

Медведь в ужасе отшатывается. Той же пружинистой походкой Матильда уходит.

— Н-да, разница поколений.

— Нам увядать, а им цвести.

— Спятила, видать.

— Все-таки напряжение.

— Просто показатель всеобщего озверения.

— Ну, это ты, Густав, хватил!

— Да? А на стадион кто валит?

— Так это же толпа. Демонстрация.

— По-вашему, толпа — демонстрация, а по-нашему — стадо.

— Ну, если приглядываться...

— Вот именно! Носороги, бараны, буйволы.

— Козлы!

— И все прут куда-то! Мешают транспорту. Мне моего пуделя...

— Транспорту?! А транспорт что такое? Особенно издали?

— Четырехколесное, извивающееся...

— Не говоря такси. Всё пятнистое.

— Действительно озверение.

— Вот она и нахваталась.

— Поразительно, что у них еще возникают разногласия.

— Козел барана за животное не считает!

— Не что иное, как национализм.

— Скорее — расизм.

— Во всяком случае — шовинизм.

— Дай им волю, они все между собою перегрызутся.

— А ничего она Топтыгина отшила, а?

— Ага! Получается.

— Тем более, что — неодушевленный.

— Это на тебя, Цецилия, он неодушевленный, а на Матильду..

— Петрооович!

— Чего «Петрооович»? Вон у него — эрекция.

— Петрович, да это же камера.

— Какая разница!

— А такая, что — постоянная.

— Подумаешь! Постоянная камера. Экая невидаль.

— «Подумаешь»? Непрерывная трансляция! Иногда — крупным планом! Крупным — общим, крупным — общим.

— Забыла ты, видать, Цецилия, как это делается.

— Петрович, как вы смеете!

Поцелуй «в диафрагму».

— В самом деле, Петрович...

— Ааа... (Машет рукой.) Сидят они небось сейчас там, на Западе, смотрят на экран и лыбятся. А на экране — мы.

— Н-да, этого им не понять.

— Этого, Густав, никому не понять.

Пауза.

— С другой стороны, им виднее.

— Хотя и перебивается рекламой.

— А еще говорила — постоянная.

— Постоянная, но перебивается рекламой!

— Может, раздеться до трусов и показать им «корнфлекс»?

— Или — кетчуп.

— Это только собьет их с толку.

— Тем лучше.

— Чем лучше-то, Петрович?

— А тем, что если нам происходящее непонятно, то им и не должно.

— Что ж, пожалуй, это единственный доступный нам в данный момент способ поменяться местами...

При этих словах все четверо плюс фиксирующий эту сцену Медведь приближаются к рампе, держа в руках кто — пакет «корнфлекса», кто — бутылку кетчупа, кто — блок «Мальборо» и т. д. Пантомима — жестикуляция и оскал — рекламы, секунд на 30. Некоторое время смотрят в зал.

— Видишь что-нибудь?

— Нет.

— А ты, Петрович?

— Снег идет. Или это — помехи?

— Помехи могут быть только у них. У нас — снег.

Разбредаются по своим местам.

— Не думаю, что мы можем им что-либо продать.

— Н-да, не с нашими внешними данными.

— Даже ихнюю собственную продукцию.

— Не говоря — отечественную.

— Но и купить ничего не можем.

— Это, пожалуй, утешение.

— Н-да, рокировка не удалась.

— Зато пат.

— Остаются только займы.

— С чудовищными процентами.

— Я и говорю — пат.

— Десять процентов — чудовищно? Ты считаешь, Густав, что наши десять процентов чудовищно?

— Да я не про вас — эээээээ — нас говорю. Про нацию.

— Но им же девяносто процентов остается!

— Да, но девяносто-то эти процентов под двадцать процентов ссужаются! Нации их никогда не выплатить. Ни в этом поколении, ни в следующем. Даже если мы станем размножаться, как кролики. Петрович прав: действительно пат.

— Тогда, может, не оставлять им девяносто процентов? Не обременять нацию? Оставим им восемьдесят — хотя даже это многовато... Оставим им семьдесят, а, чтоб бабам не надрываться? В конце концов, тридцать процентов мы можем взять на себя. Да и компьютеру проще будет. Как думаешь, Базиль Модестыч?

— Вообще-то грех отнимать у народа плотские радости. Особенно при демократии...

— Так это же не демократия отнимает, а Бундесбанк!

— Обсудим на завтрашнем заседании. Поздно уже...