Все города – миражи суши, и сразу ты не разглядишь их камнем скованные души, их историческую тишь. Шипят рекламные зарницы – поют разносчики газет – на площадях бледнеют лица, встречая уличный рассвет – – в колес давильне брызнул – в дыме бензинном – сок на мостовой и – точно мухами большими уж кровь облеплена толпой – – Кружится улицы держава – звенящий грош – блудящий вей. Но узнаю тебя, Варшава, по скорби каменной твоей, по думе пламенной и гневной в крутых Коперника бровях, по скорби, веющей напевно в Шопена вздыбленных кудрях. От листьев золотого шума, от побрякушки сфер пустых их отвлекает гневно дума, пророчеств вещих мстящий стих. Пусть ныне узы разрешились над торжествующей страной – навеки лица исказились той изнуряющей мечтой. Но едет Юзеф Понятовский – без шлема – панцырь – меч в руке – по ровной площади и плоской в пролеты серые – к реке. Под новым Августом играет чугун горячих конских плеч. Чугунный всадник простирает имперским жестом римский меч. Расчищен путь – и польской речью ликуют камни у копыт. Безумье славит человечье латинской азбукой – гранит. Раз в год на площади саперы трибуны строят по бокам – блестят штыки, оркестры, шпоры, полки стекаются к полкам. Роится, торжествуя, улей, и грозен ликованья рост. Все ироничней и сутулей Пилсудский всходит на помост. И как от тени величавой располагаются полки вокруг лучами. Над Варшавой, над ним, над площадью – руки чугунной, черной мановенье тень неподвижную несет, и застывает без движенья под ней – взволнованный народ.