Иду по уличному скату над черной Вислой на восток – беру тяжелую лопату – ломаю каменный песок. Стучусь – стучусь в Обетованный толпе рабов – голодным дням... А ночью, от работы пьяный, брожу бездомный по камням. И вот – над пропастью бесовской домов, свергаемых к реке – навстречу скачет Понятовский с мечом в протянутой руке. Рекламы пламя голубое в чертах чугунных – дивен взор. И за моей спиною двое – две тени с ним вступают в спор. Два деда:– Польши сын безродный, Сибири свой отдавший прах, и он – надменный и свободный, на Воле спящий в орденах. И первый:– скорбные упреки – кровавый, бледный, страшный вид – мечте свершившейся далекой он правду грозную твердит. Мятелей страсти и терновый венец безумия его пленили дух, и страшно новой ему свободы торжество. Другой:– его имперский гений чугунным видом восхищен... А я... я – пушкинский Евгений, мир для меня – враждебный сон. Готов я в бегство обратиться от настигающих копыт, и сердце жутко будет биться, завидя цоколя гранит непоправимо опустевшим, в асфальте – конские следы и под востоком посеревшим верхом гиганта у воды. Но нет – с меня возмездье снято. Из безответственных плечей растут воскрылья, как когда-то – у первых ангелов-людей. И он, раздавленный изгнанник петровской тяжестью копыт,– сам вознесен как Медный Всадник на торжествующий гранит. О, искупление безумьем и повторенною судьбой – ночным томительным раздумьем я часто мысленно с тобой. За все, что отнял я когда-то, я добровольно отдаю свой дом, свой мир,– Блаженно, свято в бесплотном, каменном раю! Еще живой, пока над нами гореть полдневному лучу,– своим безумием, стихами я поменяться не хочу. Дороже мне мой день несытый, мой кров бездомный – звездный свод всех торжествующих гранитов, всех исторических тягот...