Сочинения в двух томах

И в городе лишь речь — о Пульчинелле.

Такого смеха у своих подножий

Не слыхивал конечно уж Везувий

С тех самых дней, как вечною угрозой

Над городом он стал и повторяет

Ежеминутно людям: «Веселитесь

И смейтеся, пока даю вам время!»

А тайна смеха вот в чем заключалась:

Пеппино никогда смешить не думал!

И в колпаке дурацком Пульчинелля

Всё так же роль свою играл серьезно,

Как будто роль Аякса иль Ахилла.

Он бросил фарс, дал душу Пульчинеллю

(К тому же был импровизатор чудный

И в роль вставлял горячие тирады,

Высокого исполненные чувства,

И пафоса, и образов гигантских,

Достойных кисти лишь Микеланджело!),

Он искрен был, язвителен, был страстен, —

Но это всё — при страшной образине,

При заплетавшихся кривых ногах,

При маленьких ручонках, при горбе —

В партере вызывало — взрывы смеха!

Он забывал себя, весь отдавался

Потоку чувств и вдохновенной мысли,

И ожидал в ответ восторга, слез,

Всеобщего, быть может, покаянья, —

А тут дурацкий смех, шальные крики!

Полиция — и та не возмущалась,

Когда вещал он в пламенных стихах

О благородстве, о «святой» свободе!

Бывало, с грустью, с жалостью он смотрит

В партер, как в пропасть с тысячами гадов

Хохочущих — и эта грусть и жалость

Такою в нем гримасой выражалась,

Что клик и смех в партере удвоялся...

Не выдержит, и кинется он к рампе,

И в ярости грозить начнет, ругаться:

«О! пошлости клокочущая бездна!

Чудовища! нет! я б свое уродство

Не променял на ваше», — он кричит, —

И — пуще смех!.. Тогда, на зло глупцам —

Он пустится кувыркаться и прыгать,

И уж конца рукоплесканьям нету!

А упадет лишь занавес — директор

Его в объятья: «Так, maestro^[69], так!

Ругайте их, и плачьте! плачьте больше!

Тем лучше: сбор — невероятный! Мы —

Мы мильонеры будем!» Не успеет

Директору в лицо он кинуть: «Porco!»^[70] —

Как сотни рук его уж подымают,

И как он там ни бейся, ни лягайся,

А с песнями, при факелах, несут

Его до самой до его локанды,

Где, наконец освободясь от плена,

На бедное бросается он ложе

И горячо и горько, горько плачет!

Неаполь был в восторге. Говорят,

Из инквизиции тихонько члены

В закрытых ложах хаживали часто

Им любоваться и, как все, смеялись

От сердца, самым добродушным смехом.

Но он — кумир толпы и божество,

В душе возненавидел и Неаполь,

И сцену, и давно б ее оставил,

Когда б она ему не доставляла

Возможности — в глаза ругать толпу,

Твердить и повторять ей, что она

Одно лишь понимает, поглощает

И обожает — это макароны!..

Так говорил он сам; а впрочем,

Еще был узел тайный, но могучий,

Его привязывавший к сцене, — это

Прелестная, как ангел — Коломбина,

Прекрасный тоже, истинный талант.

Он эту Коломбину и сыскал

В Сан-Карло, меж простых статисток, взял

И стал учить, образовал и, словом,

Как говорится, создал. Коломбина

По временам одна не замечала

Его уродства: чудные мгновенья!..

Она — полулежит на оттоманке,

А он читает: комната, помалу

В чертог преобразуясь, наполнялась

Героями, царицами, царями;

Стихийное иль божеское нечто

Блистает в них величьем колоссальным

Над сумраком обыкновенной жизни;

И вдруг средь этих исполинских сил

Послышится ей родственное что-то —

Любовь, как голубь, реющий над бездной...

У ней от страха сердце замирает,

Она глядит, и, точно в лихорадке

Следя за ним, чтеца уже не видит...

И лишь когда он кончит, — понемногу

Рассеется блистательный мираж,

Уйдет страстей клокочущее море;

И вместо блеска, красоты, величья,

Она увидит вдруг перед собой,

Как будто этим кинутого морем,

Какого-то нелепейшего карлу —

Тогда из уст ее — как будто бы со скорбью

И сожаленьем — вырвется невольно:

«Ах, Пеппо, для чего такой ты гадкий!»

— «Рок», — отвечает он.

Да! страшный рок!

Он чувствовал, что раз не удержись,

А от себя, от своего лица

Скажи свое живое чувство, — в страхе

И омерзенье вскрикнет Коломбина

И от него отпрянет, как от гада!

Он понял, что совсем лишь стушевавшись

Мог быть при ней, — и сделался ей, точно,

Необходим: наставником был, другом,

Был чичисбеем, шаль за ней носил,

По порученьям бегал; даже больше,

Служил ей горничной — при туалете

Присутствовал, затягивал корсет,

Ей обувал изящнейшую ножку,

Сносил ее мигрень, капризы, словом,

Был для нее он тем же, чем Неаполь

И импрессарий для него, и также б

Мог звать ее он «злою Коломбиной»,

Как называли все его «злым карлой»;

В него летали точно так же веер

И башмаки, как от него каменья

На улице, или слова на сцене —

Такие, что иного стоят камня!

И от нее он всё переносил

С покорностью, чуть-чуть не с наслажденьем, —

Так наконец, что все его страданья

По сцене — отошли на задний план.

Перенести не мог он одного —

Одной фантазии своей царицы,

И все вражды свои сосредоточил

На арлекине. Этот арлекин

Был — тем же роком! — одарен красивой

Наружностью, небрежностью изящной,

К артисту так идущей, и всегдашним

Высоким мненьем о своей особе.

Все женщины по нем с ума сходили:

Из-за него маркизы, герцогини

Дрались, чтоб с ним в блестящем фаэтоне

По Кьяйе прокатиться... Это, впрочем,

Всё б ничего! но этот херувим

И виделся, и снился Коломбине!

Напрасно ей твердит несчастный карло,

Что арлекин — бездарный фат, хвастун,

Глуп — колоссально глуп!.. «Ты лишь послушай,

Как он поет! Где ставит ударенья?

О, ужас! на предлогах и союзах!

Не ясно ли, что у него нет сердца!