Сочинения. Воспоминания. Письма

Если бы знали люди мои мысли! Веревками моих нервов я хотел бы стянуть с неба на землю солнце, а давал людям только свои маленькие томики книг… И люди не знали, как трудно было писать, жизнь – как песочные часы: каждая песчинка, отмечающая секунды, – человек; тяжело писать, когда тень смерти кладет на землю свою бронзовую неживую руку. А писать надо. В свое время крестьянин бросит зерно в землю, в свое время бросит писатель свое слово.

Отступающие белогвардейцы жгли деревни; как стаи голодных волков, пурхались обозы отступавших в сибирских снегах; горячим паром дышали заморенные клячи, словно нефтяные двигатели; обреченные на смерть отплевывались свинцовыми плевками. И в это время я не мог не писать, каждое слово мое было написано кровью… погибших, отдавших жизнь свою за лучшее будущее – как же я мог жалеть свои слова? Каждая буква была куском мяса, каждая точка была глазом человеческим, тем глазом, который вмещал города, небо, солнце, реки, лес… Слезы отчаяния, вам ли затопить многоводными реками злобу и жадность человеческую? Темны пути планет и молний. Рвет ели с корнями бушующий вихрь. Кто кинет на чаши весов холмы могил? Дымящейся лавиной из мяса и крови катилась волна изгнанных, выброшенных вулканом горячими камнями, злобная, жадная лавина. Катилась и сжигала все на своем пути. И теперь кроме рассказа «Человек, который еще не умер» я должен писать поэму ненависти, против жадности человеческой я должен кинуть пламенную поэму ненависти… Чехи насиловали молодых девушек – разве можно было молчать? Отряды добровольцев бросали рабочих в болото; захлебываясь в болотине, тонули рабочие, и с треском ломался камыш, а луна бросала бледные лучи на опаловые лилии, кувшинки, и в темных бархатных водах скрывались маски ужаса – об этом я не мог не писать. Но в каком огне очистить мне мою душу? Какие амфоры наполнить чистыми слезами и тоской моей, чтобы отнести человечеству? Мысли мои – животворящее пламя – должны осветить тьму пожирающую. Но тоска моя, тоска, как туманит мысли! И не нахожу я слов грома. В тесных улицах города разве я не слышал вздохов угнетенных капиталом? Разве мои мысли не видели жирного паука – капитала, который по циферблату паутины мохнатой лапой волочил по цифрам времени человеческие трупы? А теперь жадность грохотала тяжелым свинцовым смехом и вопила: «Мое, мое! Не отдам!!» Сыпной тиф уже вытащил свое гнилое тело, уже сверкали в сухой тьме его блестящие клыки, следы ног его были красны, а в черепах, разбросанных по полям, сверчки строили себе гнезда – там, где роились мысли: «Мое! Мое! Мое! Не отдам!!!» И пусть мое сердце, маленькое для человечества, но большое для меня, сжимала великая тоска, пусть я хотел плюнуть злобными мыслями в лицо глупому, жадному до золота человечеству. Но все-таки я буду кричать о неохватной радости, я хочу кричать громко о радости жизни. Не умер человек, солнце еще не умерло, жива земля! Я не буду писать поэму ненависти, я напишу о новом грядущем боге, имя которому человечество.

1925

Подготовлено к печати В. Б. Шепелевой. Исторический архив Омской области. Сорокин А. С. Ф. 1073. ОП-1.

Глаза Сибири

Сказ