Сочинения. Воспоминания. Письма

– Великан тот – киргизский народ. Одну точку поставил он, и точка эта – большая гора.

1927

Хао-Чан

Жизнь кидала Хао-Чана с одного конца земли на другой, словно он был не человек, а футбольный мяч.

Много пинков в жизни вытерпел Хао-Чан, и чем больше было этих пинков, тем больше любил Хао-Чан жизнь.

Жить, бороться за жизнь было задачей Хао-Чана…

И когда непокорного Хао-Чана в африканских колониях на плантациях били плетьми, Хао-Чан сжимал свои губы… и думал только о том, что не всегда же будут бить…

Иногда во сне Хао-Чан видел себя зернышком одуванчика, и ветер носил это зернышко, и казалось, нет земли, где бы зацепилось это легкое зернышко одуванчика… Но всему бывает конец, и жизнь устала давать пинки Хао-Чану и оставила его в покое.

В Омске на окраине появилась вывеска:

«Лучший прачишна китайца из Шанхая Хао-Чан».

Чистая комната, кисейные занавески. На окне ярко-пунцовая герань. В клетке канарейка. На полу играет в игрушки, сделанные Хао-Чаном, его маленькая дочь Ни-На-О, похожая на китайских куколок с жесткими волосами, прямыми, как конские волосы, черными, как аспидная доска. В кроватке спит маленький сын Се-Е-Ша. Сам Хао-Чан читает газету. Горит электричество… А рядом прачечная, там работают пять китайцев, хорошо работают. Такого хозяина где найдешь. Уважают Хао-Чана. Умный человек.

Жена Хао-Чана тихо напевает песенку… Читает газету Хао-Чан, взглянет на свою жену Айну и порадуется: красивая, добрая.

Айну… звать нужно бы Ариной, но Хао-Чан зовет Айной.

Айна поет, покачивая кроватку: «Ты, гусыня белая, что сегодня делала? Баю-баю-бай, елка челкой не качай! Али ткала, али пряла, аль гусеныша купала? Баю-баю-бай, жучка, попусту не лай! На гусеныше пушок, тега, мальчик кудряшок, баю-баю-бай, спит в шубейке горностай! Спит березка за окном голубым купальским сном, баю-баю-бай, сватал варежки шугай. Сон березовый пригож, на Сереженьку похож. Баю-баю-баю-бай»[74].

Глядит Хао-Чан в газету, а сам думает, когда же подует ветер… когда унесет зернышко одуванчика. Когда жизнь пнет Хао-Чана… Не может же быть, чтобы всю жизнь прожил спокойно Хао-Чан.

Или жизнь испугалась терпения Хао-Чана и оставила его в покое, или среди людей потеряла Хао-Чана и пинки получают другие?

Тогда сомнение приходило в мысли Хао-Чана: «Не твои дети. Разве можно верить красивой русской женщине…»

Но мысли, покружившись, как песчинки на ветру, вновь успокаивались: «Дети твои… смотри, лицо китайское, глаза китайские, косые глаза китайские. Но, может, кто-либо из прачечной был отцом детей. Может, большой, красивый Киан-Те-И. Нет, не может это быть. Киан-Те-И не может быть – Хао-Чан заметил бы. Нет, он отец, его любит русская женщина Айна…»

Иногда приходил невзрачный мужичонка с рыжей выщипанной бороденкой и говорил:

– Ну, китаеза, пора и честь знать. Не хочу больше, чтобы ты издевался над Ариной. Беру жену обратно. А если ты будешь фордыбачить, то смотри, нрав у меня крутой…

– Мой есть дети…

– За детей алименты будешь платить.

– Мой Айна не пойдет…

– Ну-ка, Арина, скажи-ка этой желторожей китаезе, пойдешь ты ко мне али нет. Помяни мое слово, ты мой характер знаешь: убью!

– Нет, Иван Митрич, не пойду я к вам.

– Что же, совести нет, позорить себя. Посмотри, на кого этот образина похож. Можно сказать орунгутанга.

– А кто меня бил?

– Я бил за легкое поведение. И пьянствовал из-за тебя. Ревность заливал, тоску топил.

– Мой Айна никогда не бил…

– Ты, китаеза, молчи, может, и дети не твои. Ты тут с халвой да мармеладом чаи распиваешь. Думаешь, красивая баба тебя любит. Нет, ты русских баб не знаешь. Шлюха Арина, может, она сотни мужей имела. Может, это не твои и дети.

– Мои дети, смогли… волоса… черный, длинный волоса… глаза косой, узки глаза… мои дети.

– А сколько тут вас китаезов? Смыслов у вас мало. На такую ядреную бабу еще пять вас, китаезов, надо, и то мало будет.

Такие разговоры кончались так:

– Ну ее к черту – шлюха она… упала… ниже стервы: с китайцем опоганилась, не надо мне ее. Давай отступного за позор – червонец – и на месяц будешь спокоен – не зайду…

– Лавка была, так целовалась, миловалась, Ванечка, а лавки не стало, так я вас не знаю. К китаезе, к ходе в любовницы пошла, стерва ты.

Хао-Чан давал червонец:

– Уходи, пожалуйста, уходи.

Бывший лавочник Иван Дмитриевич Бубликов завидовал счастью Арины и делал свое дело.

Хотел бросить ревность в душу Хао-Чана.

После ухода бывшего мужа Арины Хао-Чан делался печальным, начинал вспоминать все пинки жизни и говорил об обидах жизни, сотни раз рассказывал:

– Айна, ты только знай… меня, Хао-Чан, плетью били… англичане, плетью били, и кровь была… много крови Афлика был…

Только и мог рассказать о своих обидах Хао-Чан. Ревность заползала в мысли Хао-Чана маленьким червяком… и росла, обращалась в змею и жалила: «А может, дети не твои, не Хао-Чана».

Ни одного слова не говорил об этом Хао-Чан прежде, а теперь не вытерпел и спросил:

– Айна, я тебя не бил… никогда не бил… твоя мужа бил, мой не бил. Скажи, дети Хао-Чана или Киан-Те-И?

– Брось ты эту канитель, буду я на желторожих, косоглазых смотреть, тебя одного будет.