Сочинения. Воспоминания. Письма

Обидными показались эти слова Хао-Чану: значит, и он желторожий, косоглазый.

– Айна, не надо это говолити. Я сказал: все будет у тебя, Айна, червонца будет, все будет. Я сказал: Хао-Чан не блосай, Айна… и не блосай. Длуги женщин не надо…

В тот день Хао-Чан сказал:

– Какой ты пел, Айна, песня? Мой не понимай. Скажи, о чем песня?

Потом запел заунывную китайскую песню. Китайская песня… тоска.

Хао-Чан знал, что жизнь нашла и готова дать пинок, что разлетится вся прачечная и не будет вывески: «Прачишна китайца из Шанхая Хао-Чан…» а может, будет… но имя Хао-Чан будет замазано белой жидкой краской и будет сделана надпись: «Прачишна китайца из Ханькоу Киан-Те-И». И мужу Айны будет не Хао-Чан, а Киан-Те-И.

В ту ночь Хао-Чан говорил:

– Айна… душа болит, болит. Доктола надо, шибыко надо… там англичана… Шанхае… ты газета не читай, а я читай – там англичана… Англичана меня били, плетью шибыко били… мой надо Кантон войска… Шибыко надо… Ты, Айна, замуж за Киан-Те-И выходи – я плачишна оставил, челвонца оставил.

– Ну, брось молоть чепуху, спи.

И спал Хао-Чан, и видел свою прежнюю жизнь, когда он за несколько чох (меньше копейки) работал целый день. Потом видел своих врагов англичан, которые били его плетьми.

Арина усыпляла и пела: «Баю-баю-бай, спит в шубейке горноста-а-й…»

Утром рано Хао-Чан собрался уходить. Поцеловал Се-Е-Шу, Ни-На-О… сказал:

– Мой ушел Шанхай.

– Ну тебя с глупостями.

– Мой челвонца оставил, мой уходиль Шанхай.

Жизнь дала пинок. Жизнь нашла Хао-Чана. Зернышко одуванчика летит на ветру. От удара футбольный мяч летит вверх.

Почему бы и Хао-Чану вновь не полететь от пинка жизни.

– Вывеска пиши: «Прачишна Киан-Те-И, китайца из Ханькоу».

И в этот день не пришел Хао-Чан домой. Жизнь знает, что делает.

Арина плакала… усыпляла Сережу и пела:

– Баю-баю-бай, спит в шубейке горностай, спит березка за окном голубым купальским сном. Бай-баю-бай, сватал варежки шугай.

И эту песню теперь слушал пьяный Иван Дмитриевич Бубликов.

– Не голоси, баба, ходю жалеешь.

Выпил последнюю рюмку в бутылке, крякнул, как утка, и сказал:

– Вот они твои хваленые китайцы… шлюха ты… наплодила китаезов да еще песню распеваешь, слезу проливаешь, за это необходимо вздувочку дать. Я их в руки возьму, будут на меня китаезы работать… Я им не Хао-Чан. Китайские церемонии разводить не буду.

А вывеска прачечной не китайца Киан-Те-И из Ханькоу, а Ивана Бубликова.

Иван Бубликов

Часто Иван Бубликов садился на лавочку против своей прачечной, вертел собачью ножку из газет, оставленных Хао-Чаном… а табак у Ивана Бубликова крупный, словно деревянные опилки с табаком смешаны… Курит Иван Бубликов махорку, смотрит на вывеску, где написано «Прачишна Ивана Бубликова из Тулы», сплюнет сочно и скажет:

– Нет, так не будет… жулик пошел народ, закрасить и то не умеют: просвечивают черные буквы «китайца из Шанхая Хао-Чан». Надо будет заказать другую вывеску: на черном фоне золотыми буквами, такую же, как прежде была над мелочной лавкой. Вывеска – не фунт изюму. Вывеска – дело большое…

Бросил Иван Бубликов недокуренную собачью ножку. На земле дымилась непотухшая собачья ножка, и буквы, которые заставляли Хао-Чана задумываться, теперь лежали никому не нужные, сгорали на земле.

Полюбовавшись вывеской, шел Иван Бубликов пить чай в свою комнату. У Арины все приготовлено. Самовар кипит, на столе халва и мармелад. Пьет чай Иван Бубликов и говорит:

– Ты что думала, буду пьянствовать? Буду тебя бить по-прежнему? Нет, я время знаю, я тебе покажу, что значит русский человек перед китаезой. Китайцы что? Одна желтая видимость, кишка тонка. Я тебя пальцем не трону – живи, и пить не буду. Простил, все простил. Ничего не было, и китаезы не было. Расширим дело, червонцев подработаем, а там и лавочку мелочную откроем. И детишки пусть растут. Все-таки китаеза человек был хороший: столько денег оставил. Ничего – пусть живут.

Арина, чувствуя себя виноватой, отпив глоток чая, говорила:

– Оно, конечно, Иван Митрич, ошибку давала…

– Ну, дело прошлое – не надо вспоминать.

Разбираясь в оставленных вещах Хао-Чана, Иван Бубликов нашел шкатулку из слоновой кости, покрытую мелкой резьбой.

– Ну и китаезы, терпеливый народ: надо же так из кости выковырить. Должно быть, золото в шкатулке.

Долго возился над шкатулкой Иван Бубликов и не мог открыть. От нетерпения начал ломать крышку, но и сломать было нелегко. В шкатулке, завернутые в желтую китайскую бумагу, в какую обыкновенно завертывают кирпичный чай, лежали какие-то корешки, похожие на фигурки человечков с руками и ногами.

Сметливый был Иван Бубликов и подумал: надо узнать, что это такое, простые корешки – и лежат в шкатулке. Позвал Киан-Те-И.

– Киан-Те-И, что это такое?

Киан-Те-И, высокий, красивый китаец, оскалил свои белые зубы и сказал:

– О, это много денег, шибко много денег. Это женьшень. Женьшень Сихота-Алин горы. Сихота-Алин – женьшень…

– Ты мне по-русски говори, что это за картошка такая.

– Один женьшень надо работой мой год. Здоровый, молодой будет. Старик молодой будет.

– Лекарство, значит. Сколько стоит?

– Один женьшень 30 червонца.