Сочинения. Воспоминания. Письма

В третье воскресенье настала очередь Киан-Те-И, и нас рассмешила эпопея несчастных рождений.

Я, только накануне получивший в институте зачет по селекции, сказал Сорокину, что его эпопея построена на основе телегонической теории наследственности и что эта теория уже сдана в архив.

– Дело маленькое, – ответил Сорокин и ничуть не обеспокоился. Ему не нужно было соответствие фактам, ему было не важно, что трагедия превратилась в гротеск. Зато гротеск получился забавный.

Если дом его был как бы архитектурным ребусом, то рассказы его также напоминали ребусы. Он и сам замечал отсутствие четвертой стены в своих рассказах и заменял ее игрой воображенья.

«Ко мне пришли артисты-киргизы…» – пишет Антон Сорокин в рассказе «Гнев Ашахата». – «„Не напишете ли для нас драму“ – сказали артисты-киргизы».

Дальнейшее содержание рассказа исчерпывается описанием того, как автор сочинял заказанную драму, заимствуя и переделывая на киргизский лад диалоги из «Ромео и Джульетты», а монологи – из «Демона».

Получается гротеск. Но Сорокин ввел в него чрезвычайно реальные подробности.

«Я аккуратен, как немец, через три дня я передал драму и получил двадцать рублей, на которые в Сибкрайиздате купил туши, бумаги-копирки и ленту для пишущей машинки…»

Перечисление предметов покупки и такое реально звучащее понятие, как Сибкрайиздат, создают иллюзию правдоподобия. Возникает некоторый реальный фон, и это оттеняет гротеск.

Так Сорокин возводил четвертую стену – создавал обманчивое впечатление действительности в своих рассказах.

Дикий перец

…Имейте в виду, что я скоро умру, почему и посылаю мой портрет.

А. Сорокин

В зимнюю ночь запылал дом короля писательского. Я видел Сорокина во время пожара. Он обнаружил редкое спокойствие. Одетый в жеребковую доху, стоя на стуле почти под потолком, с которого капала вода, Антон Семеныч высоко вознес керосиновую лампу, при свете ее пожарники разрушали печь, от которой взялось пламя. Брандмайор выкрикивал команды и ругательства, а рукописи Сорокина тихо догорали в углу.

– Должно быть, здесь профессор живет, – сказал огромный пожарник, выламывая багром дымящуюся доску.

Другой пожарник отозвался вполголоса:

– Ученый, стало быть!

Сорокин услышал, выпрямился на своем стуле и еще выше поднял лампу.

– Здесь живет писатель Антон Сорокин! – произнес он отчетливо.

Брандмайор грубо заорал:

– Светите лучше!

Пожарники, поломавшие потолок, разрушили архитектурный ребус. Антон Сорокин переселился в отцовский дом. Он стал раздражительным и беспокойным. Но мы не замечали приближения развязки.

Глаза нам открыл приехавший в Омск М. Басов.

– Да что вы смотрите? – сказал он. – Антон Семеныч серьезно болен.

Увидев розовое, чуть озорное лицо сангвиника Басова рядом с лимонно-желтым лицом Сорокина, мы поняли: наш «король» действительно болен – и принялись уговаривать Сорокина оставить службу.

Он служил регистратором в больнице. Служба его была отделена от квартиры семиверстным расстоянием, и он преодолевал это расстояние два раза в день, разъезжая в открытом автобусе. Платили Сорокину сорок рублей.

Такая служба, конечно, не обеспечивала процветания. Мы добились от редакции «Рабочего пути» обещания, что Сорокин будет приглашен в газету в качестве внештатного сотрудника. Ему был гарантирован семидесятирублевый заработок. Службу в больнице можно было оставить. Но Сорокин не соглашался.

– Имейте в виду, – говорил он, – я двигаюсь по инерции. Если мне сегодня оставить службу, то завтра я слягу в постель, а через неделю умру.

Мысль о смерти была не случайна. Именно в это время Сорокин разослал письма в редакции.

«Имейте в виду, – писал он, – я скоро умру, почему и посылаю мой портрет. Конечно, после моей смерти вы разыщете мои рассказы, которые до сих пор не печатали. Заодно посылаю вам несколько рисунков».

Поджидая смерть, Сорокин продолжал двигаться. Он ездил на службу и ходил на литературные сборища. Помню последнее сборище с его участием. Оно происходило в кабинете профессора Драверта.

По предложению «Рабочего пути» мы занимались составлением омского литературного сборника. Сборник должен был носить строго локальный характер. Составив план, мы занялись названием. Название не выходило, пришлось, чтобы подстегнуть воображение, заглянуть в волюмы «Западносибирской флоры»: мы решили назвать сборник по имени одного из омских растений.

Сорокин не взял волюма. Бледный, мертвенно усталый, он сидел, спрятав длинные кисти в рукава, и медная гагара, священная гагара северных шаманов распласталась над его головою. Шлифованные грани кристаллов на профессорском столе блестели ясно, и мартовский тишайший вечер догорал за окном.

– Овечий мор! – закричал вдруг Мартынов. – Овечий мор – прекрасная трава! И замечательное название для сборника!

Я нашел другую траву.

– «Дикий перец» тоже неплохое название.

Хохот потряс стены кабинета. И тут я поглядел на Сорокина; на мгновение возникла мысль, что он умер. Я даже приготовился тронуть его за руку. Но он с усилием распахнул глаза и поправил пенсне.