Сочинения. Воспоминания. Письма

– Дам рассказ под таким названием, – сказал Антон Семеныч. – Дикий перец – это шедевр!

Я обрадовался. Но радость была преждевременна. Через три дня Сорокин слег.

Он лежал в отцовском кабинете, вытянувшись на складной койке. Койка была уставлена сотнями кактусов, и над ними пели желтые канарейки. Я знал, что кактусы и канареек развел отец писателя, спокойный, библейски красивый старик,

– Что нового в литературе? – спросил Антон Семеныч, когда я вошел.

Он неоднократно показывал примеры необычайного спокойствия: я, к примеру говоря, отлично помнил, как часов в одиннадцать ночи Антон Семеныч поднимался в свою квартиру и как на темной лестнице в его объятия упала женщина, прокричав трагически:

– Спасите меня!

– Дело маленькое, – сказал Антон Семеныч так, будто всю жизнь спасал трагических женщин.

Но вопрос о литературе со смертного ложа меня доконал.

– Я перечитываю «Сиб. огни», – задыхаясь, сказал Сорокин. – В ваших рассказах есть один недостаток: вы злоупотребляете глаголом «возникнуть» и «возник».

Я смотрел на Сорокина и потерянно молчал. Он уплывал в небытие, на лице его жили только глаза, но крылатая лихорадка искусства все еще томила этого человека с холодными руками и великодушным сердцем.

Смерть короля

…Помолчи, Валек…

А. Сорокин

Март набухал весной. Антона Семеновича перевезли в клинику. Там я увидел его в последний раз.

Палата, в которой он лежал, была квадратная. Огромное окно выходило во двор. В углу стояла комнатная пальма.

Я поразился перемене, произошедшей с Сорокиным. Он лежал на койке, покрытый солдатским сукном. Рубашка его была распахнута, открывая углы ключиц и крупные латы ребер. Эти латы были обтянуты зеленоватой – да, зеленоватой! – кожей.

Неизменный друг Антона Семеновича – Валентина Михайловна – сидела у его койки на белом табурете.

– Антоше лучше, – сказала Валентина Михайловна, – профессор уверяет: Антоше лучше.

Я сел на табурет по другую сторону койки, Антон Сорокин с усилием протянул мне руку. Это была рука мумии.

В палате был еще один больной: у окна лежал юноша, бледный, большеглазый, а у его постели в зеленом кресле сидела девушка. На зеленом бархате белый халат казался вырезанным.

Юноша держал в своих руках ее руки, а она склонилась над ним, разбросив по халату косы.

– Антоше лучше, – повторила Валентина Михайловна, – посмотрите, какое хорошее число дыханий!

Я посмотрел на скорбный лист, покрытый узором температурных графиков.

Антон Семенович скосил глаза в сторону жены и тихо произнес:

– Помолчи, Валек…

Я понял, что Антону Сорокину не нужны рассказы о выздоровлениях от горловой чахотки. Спокойствие в смерти обязывало: достойнее было молчать.

Антон Семеныч, не вставая с постели, дотянулся рукой до столика и снял пульверизатор. Под прибором стояла спиртовая лампочка. Антон Семеныч сбросил колпачок и зажег спичку. Фитиль вспыхнул, лекарственная жидкость забурлила в металлическом чреве прибора, из пульверизатора выбросилась эмульсиевая пыль.

Антон Семеныч поднес ко рту пульверизатор и стал глотать распыленную жидкость. От этого, должно быть, на минуту полегчало. Он загасил лампочку, поставил прибор на место и с усилием произнес:

– Дело такое. Когда в Сибопсе меня сократили, мне сказали: «Кредиты все распределены, на вас кредита нет, мы вас сокращаем. Я им ответил: „Вы распределили кредиты, на мою долю кредитов нет, – значит, я умру“».

Это было сказано так просто, что я не выдержал и перевел взгляд на пальму, потом на юношу. Он шептался с девушкой. Смоляные косы струились по халату, губы по-детски обиженно прыгали, черная родинка на щеке оттеняла девичий румянец.

– Потерпи, мой мальчик! – шептала она.

– Ниночка, я хочу на солнышко.

Розовые губы дрожали, но плакать было нельзя.

Смуглянка закусила нижнюю губу и с усилием вздохнула. «Потерпи, мой мальчик! Мы поедем… Мы поедем в Ялту».

Юноша переплел прозрачные пальцы. У него были обреченные глаза. Я не выдержал, встал и подошел к окну. Внизу был двор, глубокий, как колодец.

Но смерть подкралась иначе. Валентина Михайловна увезла Сорокина в Крым. И вот спустя дней десять на железном мосту через Омь дама в каракулях сказала своему спутнику:

– Говорят, умер писатель Сорокин!

– Какой же он писатель, – солидно возразил спутник. – Просто сумасшедший.

Дама грациозно поскользнулась, спутник подхватил ее под руку.

Мне захотелось немедленно пойти в киоск, чтобы срочно купить картон и написать плакат о смерти Сорокина. Но я не умею писать плакаты. Пришлось шагать к родным Сорокина, неся в мыслях невоплощенный плакат.

Дикий перец отцвел. В Москве умер сибирский писатель Антон Сорокин!

Неприметно я очутился в комнате, уставленной кактусами. Корректный, всегда прибранный, всегда изящный старик усадил меня в кресло.

– Правда ли? – спросил я.

Старик поднял на лоб синие очки, и я увидел, что глаза у него красны.

– Правда, – сказал он тихо.

Я обежал комнату взглядом. Кактусы тянули к солнцу дикую листву, канарейки щебетали в желтых клетках, вещи стояли на своих местах – Антона Сорокина не было.