Содом и Гоморра

Г-н де Шарлюс рассуждал о княгине де Кадиньян с такой меланхолией, что я сразу почувствовал: эта новелла приводит ему на ум не только садик какой-то там кузины. Он с головой ушел в мечты и, словно рассуждая сам с собой, воскликнул: «Какая гениальная книга „Тайны княгини де Кадиньян“! Страх Дианы, что любимый человек узнает о ее дурной репутации, – какая в этом глубина, какая печаль! Какая вечная истина, вечная и более всеобъемлющая, чем можно подумать! И как далеко простирается!» В голосе барона звучала грусть, в которой, однако, слышалась нотка наслаждения этой грустью. Разумеется, г-н де Шарлюс не знал точно, насколько известно его поведение, и с некоторых пор трепетал, что по возвращении в Париж, когда его увидят в обществе Мореля, семья молодого человека вмешается и его счастье будет опорочено. До сих пор такая возможность, вероятно, приходила ему в голову только как нечто весьма неприятное и утомительное. Но у барона была воистину артистическая натура. И теперь, на секунду словно перепутав свое положение с тем, что описал Бальзак, он в каком-то смысле перенесся в его новеллу; несчастью, которое ему, быть может, угрожало и, во всяком случае, постоянно внушало ему тревогу, он находил только одно утешение – то, что тревога эта была, как сказал бы Сванн, да и Сен-Лу, «очень бальзаковской». Приравнивать себя к княгине де Кадиньян было г-ну де Шарлюсу легко благодаря мысленной перестановке, которая была ему привычна и к которой он уже не раз прибегал. Достаточно, кстати, было этой перестановки, чтобы простая замена женщины в качестве объекта любви на молодого человека сразу же создавала вокруг этого молодого человека множество социальных осложнений, которые разворачиваются вокруг обычной любовной связи. Когда по какой-нибудь причине раз и навсегда вводятся изменения в календарь или в расписание, если начало года переносят на несколько недель позже, а полночь на четверть часа раньше, в сутках все равно останется двадцать четыре часа, а в месяцах тридцать дней, и все, что проистекает из измерения времени, останется неизменным. Все можно изменить без малейшего беспорядка, потому что соотношения между числами всегда одни и те же. Жизнь тех, кто живет по «времени Центральной Европы» или по восточным календарям, не изменится. В той любовной связи, о которой идет речь, пожалуй, сыграло свою роль то самое самолюбие, которое заставляет человека брать на содержание актрису. Когда г-н де Шарлюс в первый же день осведомился, кто такой Морель, наверняка ему сказали, что происхождения он более чем скромного, но дама полусвета, которую мы любим, не теряет в наших глазах прелести из-за того, что ее родители бедняки. Зато известные музыканты, к которым он обратился, исключительно по обыкновению знаменитостей, преувеличивающих достоинство дебютанта (а вовсе не из корысти, как те друзья, что, представляя Сванна Одетте, описали ее как женщину менее доступную и более привлекательную для поклонников, чем на самом деле), отвечали барону: «Огромный талант, прекрасное положение, учитывая, разумеется, что он так молод, знатоки очень его ценят, у него большое будущее». И, поскольку люди, не подозревающие о необычных наклонностях, обожают рассуждать о мужской красоте, добавляли: «И потом, когда он играет, он такой прелестный; он лучше всех выглядит на эстраде; прекрасные волосы, изысканные позы; лицо обворожительное, идеальный портрет скрипача». Так что г-ну де Шарлюсу, которого Морель взвинчивал рассказами о том, сколько он получал предложений, лестно было возить молодого человека с собой и обустроить для него мансарду, куда он сам часто заглядывал. Остальным временем Морель распоряжался, как ему было угодно, это было необходимо для его музыкальных успехов, о которых мечтал барон, – не зря же он давал ему столько денег, лишь бы Морель продолжал свои занятия, – возможно, следуя очень германтской идее, что мужчина должен быть чем-нибудь занят, что ценность человека в его таланте, а благородное происхождение или деньги – всего лишь нули, умножающие эту ценность, а может быть, барон просто опасался, что без постоянного труда скрипач заскучает рядом с ним. И наконец, он не хотел лишать себя радости говорить себе на каком-нибудь прекрасном концерте: «Тот, кому сейчас устраивают овацию, проведет эту ночь рядом со мной». Когда утонченные люди влюблены, в чем бы это ни выражалось, они тщеславятся тем, что отвергают те преимущества, которыми тешили свое тщеславие раньше.