Содом и Гоморра

Морель чувствовал, что я не питаю к нему недобрых чувств, что я искренне привязан к г-ну де Шарлюсу, а с другой стороны, физически совершенно равнодушен к ним обоим, а потому в конце концов проникся ко мне тою же теплой симпатией, какую питает кокотка к искреннему другу своего любовника, не домогающемуся ее и явно не имеющему намерения поссорить ее с покровителем. Он не только беседовал со мной так же, как когда-то Рашель, подруга Сен-Лу, но к тому же, судя по тому, что мне пересказывал г-н де Шарлюс, говорил ему обо мне за глаза то же, что Рашель Роберу. Вдобавок г-н де Шарлюс говорил мне: «Он вас очень любит», точь-в-точь как Робер: «Она тебя очень любит». И как племянник от имени любовницы, так и дядя от имени Мореля часто приглашал меня с ними пообедать. Впрочем, бурных сцен между ними происходило не меньше, чем между Робером и Рашелью. Разумеется, когда Шарли, то есть Морель, отсутствовал, г-н же Шарлюс не жалел для него похвал и твердил, что скрипач очень добр к нему, что явно ему льстило. И все же было заметно, что Шарли часто, даже при всех «верных», раздражался и вовсе не напоминал всем довольного и послушного юношу, как хотелось бы барону. В дальнейшем из-за того, что г-н де Шарлюс, поддаваясь слабости, прощал Морелю все шероховатости поведения, дело дошло до того, что скрипач уже не пытался скрыть свое раздражение и даже выставлял его напоказ. Я сам видел, как г-н де Шарлюс входил в вагон и Шарли, окруженный друзьями-военными, при его появлении пожимал плечами и подмигивал товарищам. А то еще он притворялся спящим, словно появление барона наводило на него смертельную скуку. Или принимался покашливать, приятели смеялись, издевательски передразнивали слащавую речь, свойственную таким людям, как г-н де Шарлюс, увлекали за собой Шарли в уголок, откуда он возвращался к г-ну де Шарлюсу словно нехотя, надрывая ему сердце всеми этими выходками. Непостижимо, как барон все это терпел, и его мучения, всякий раз другие, без конца ставили его счастье под сомнение, вынуждали его не только требовать все большего, но и желать чего-то другого, потому что предыдущая попытка была безнадежно испорчена горестным воспоминанием. Но несмотря на то что со временем эти сцены превратились в пытку, нужно признать, что поначалу Морель, выходец из народа, интуитивно держался с очаровательной простотой, мнимым чистосердечием и даже гордой и бескорыстной независимостью. Это было притворством, но преимущество было на стороне Мореля, ведь тот, кто любит, вынужден постоянно что-то придумывать, изобретать все новые доказательства своей любви, а тому, кто не любит, легко оставаться прямодушным, непреклонным и ласковым. Это было преимуществом породы, запечатленной в открытом лице Мореля, осененном чуть осовремененной эллинской красотой, цветущей на базиликах Шампани[329]; но сердце Мореля было закрыто. Несмотря на всю свою напускную гордость, часто он стеснялся, неожиданно встретившись с г-ном де Шарлюсом на глазах у «тесной компании», краснел, потуплял глаза, а барон приходил в восторг, ведь это было как в романе. На самом деле это были признаки раздражения и стыда. Раздражение иногда прорывалось наружу, потому что хотя обычно Морель был невозмутим, бодр и сдержан, но часто он себя выдавал. Иной раз в ответ на сказанное бароном он взрывался и возражал ему дерзко и грубо, шокируя всех окружающих. Г-н де Шарлюс тогда печально опускал голову, ничего не отвечал и продолжал расхваливать скрипача, как превозносит детей чадолюбивый отец, веря, что никто не заметил, какие они грубые и черствые. Хотя на самом деле г-н де Шарлюс не всегда был покорным, но его мятежи никогда не достигали цели, главным образом потому, что он привык к жизни в кругу светских людей и, прикидывая, какой отклик может встретить в окружающих, допускал, что рискует столкнуться с низостью, если не врожденной, то приобретенной вследствие воспитания. Но вместо этого он обнаруживал в Мореле вспышки какого-то плебейского равнодушия. Увы, г-н де Шарлюс не понимал, что для Мореля все отступало на задний план, когда речь шла о Консерватории и его репутации в Консерватории (это было важнее всего, но сейчас с этим все было в порядке). Так, например, буржуа легко меняют имя из суетности, а знатные господа из выгоды. Однако для молодого скрипача, напротив, имя «Морель» было неразрывно связано с первой премией за игру на скрипке, а значит, поменять его было немыслимо. Г-ну де Шарлюсу хотелось, чтобы Морель получил от него все вплоть до имени. Сообразив, что имя Мореля, Шарль, похоже на Шарлюс и что имение, где они виделись, называется Шарм, он попытался убедить Мореля, что половина артистического успеха – это красивое и легкопроизносимое имя, а потому виртуозу следует без промедления принять имя «Шармель»[330], в котором содержится скромный намек на место их свиданий. Морель пожал плечами. Г-ну де Шарлюсу пришла еще на ум неудачная мысль добавить, что так зовут одного из его слуг. Этим он только вызвал у молодого человека яростное негодование. «Было время, – сказал барон, – когда мои предки гордились титулом слуги, дворецкого его величества». – «Было и другое время, – гордо возразил Морель, – когда мои предки рубили головы вашим». Г-н де Шарлюс очень удивился бы, если бы мог предположить, что если бы он смирился с отказом Мореля называться Шармелем и все-таки решил его усыновить и передать ему все титулы семейства Германтов (позже мы убедимся, что в силу некоторых обстоятельств он не мог это сделать), скрипач бы отказался от этого дара, потому что слишком дорожил своим именем, известным в музыкальном мире, и опасался замечаний, которые будут отпускать его приятели по классу скрипки. Настолько выше он ценил улицу Бержер, чем Сен-Жерменское предместье. Пришлось г-ну де Шарлюсу смириться; он лишь заказал для Мореля символические кольца с древним девизом Plus ultra carolus[331]. Конечно, перед лицом противника, которого он как следует не понимал, г-ну де Шарлюсу следовало бы сменить тактику. Но кому это по силам? Впрочем, не только г-н де Шарлюс, но и Морель допускал промахи. Его сгубило в глазах г-на де Шарлюса даже не то событие, которое неизбежно должно было повлечь за собой их разрыв, пускай временный (хотя из временного он превратился в окончательный), а та природная низость, из-за которой он раболепствовал, натолкнувшись на грубость, а на ласку отвечал дерзостью. Наряду с этой низостью была ему присуща и неврастения, отягощенная дурным воспитанием, которая просыпалась, стоило ему провиниться или причинить кому-нибудь неудобства, а потому в тот самый момент, когда ему следовало пустить в ход всю свою приветливость, всю нежность, всю веселость, чтобы обезоружить барона, он становился мрачным, сварливым, затевал споры, зная, что с ним никто не согласен, защищал свою сомнительную точку зрения с помощью слабых доводов и с необузданной яростью, сводившей эти доводы на нет. Очень скоро ему уже не хватало аргументов, но он их все же изобретал, и тогда становилась видна вся бездна его невежества и глупости. Эти его свойства почти не прорывались, пока он был любезен и хотел понравиться. Но во время приступов дурного настроения и враждебности невежество и глупость бросались в глаза. Тогда истерзанный г-н де Шарлюс надеялся только, что завтра будет лучше, а Морель, забывая, что живет в роскоши благодаря барону, с иронической улыбкой жалости и превосходства говорил: «Я никогда ничего ни от кого не принимал. А потому я никого не обязан благодарить».