Соколиный остров

Спешно увязываю мешок, допиваю чай из термоса, чтобы легче было нести, и вдруг слышу воронью базарную перебранку. Все тихо было в моем волшебном лесу, а тут на тебе… Скандала только не хватало… А вороны, пригибаясь на озябших лапах, клянут друг друга азартно и все норовят ухватить что-то клювами. Подхожу ближе и с трудом замечаю под свежевыпавшим снегом знакомого уже серого кота… Это что же получается, он умирать сюда забрел в такую даль? Пришел, ища безлюдья, а здесь тоже суета. Двинулся было дальше, к лесу, чтобы принять гордую одинокую смерть, но немножко не дотянул – свалила судьба. Я уважаю его выбор: из последних сил ковыляло маленькое животное по морозу, только для того, чтобы достойно уйти. Чтобы не валяться потом серым комком на помойке, а уснуть тихо под высоким небом и падающим снегом, который укроет от нескромных глаз. Я спешу, но, иронизируя над собой, не могу не выполнить последнее желание гордого животного. Под ненавидящими взглядами ворон сооружаю над котом холмик из снеговых кирпичей, вырезанных наскоро рыбацкой «шумовкой». «А вы ершей собирайте!», – машу рукой воронам, но те не улетают, а угрюмо ждут, когда я уйду.

6

Пока я хлопотал с похоронами кота, снег повалил еще гуще, а едва я вышел в обратный путь, он упал уже по всем сторонам непроглядным сумрачным пологом. Лишь крутилась под ногами поземка, тут же заметающая за мной след. Единственным очень примерным ориентиром мне служил сигнал «Маяка». Приемник мурлыкал под овчинной дубленкой, и когда я слишком круто забирал от линии «восток-запад», которой мне следовало придерживаться, как сигнал радиостанции слабел. Это, конечно, не компас, но другого не было дано, кроме разве что ветра. Но и он налетал, кажется, со всех сторон.

В слепом моем пути был только снег. Он рыхло проваливался под ногами, на глазах становился барханными заметами, лез в глаза, сухо и морозно хлестал в лицо. От него немели щеки и лоб. И все мне не верилось: только-только был за спиной лес, и пропал, проглядывался ясно на буграх Козьмодемьянск, далеко впереди спичечной головкой чернел купол церквушки, ехала одинокая машина по левобережной дамбе, и слышались звуки… Все исчезло в один миг. Сейчас взгляд вырывает из сумрака лишь двадцать-тридцать метров глухой снежной целины. Вертелась неотвязно скучно-тоскливая мысль: это конечно не море, но если не видеть ориентиров, то еще долго можно гулять между берегов водохранилища, даже если расстояние между ними не больше восьми-двенадцати километров. (А кто их мерял, эти километры?). Вполне возможно, что сейчас я просто хожу кругами или широкими зигзагами, полагаясь на радиоволну, но я гнал эту мысль и шел вперед, поддергивая время от времени впившиеся в плечи лямки рюкзака.

Тяжелый… И не кирпичи ведь несу. Но живая рыба не легче. Еще слышно, как ворочается в осклизлом полиэтилене пойманная напоследок щука, шлепает сонно тяжелым хвостом. Наловил на свою голову!..

Наступает момент, когда я понимаю, что если сейчас не съесть чего-нибудь сладкого, то просто упаду в снег и не сделаю больше ни шага. Шарю в сброшенном рюкзаке и отыскиваю где-то в крошках хлеба слипшийся комок конфет-карамелек. Ем прямо с обертками и запиваю оттаянным в ладонях снегом. Вспоминаю опорожненный наскоро термос, там еще, в лесу, и криво усмехаюсь. Отдышавшись, иду дальше. Успеть бы на последний автобус, билет на который был куплен загодя, предварительно. Выйти напрямую к церкви, скорее всего, не удастся, да и есть вероятность пройти мимо нее, может быть, в каких-то ста метрах, и тогда впереди долгие обманные километры по Волге, если только не собьется шаг к Соколиной горе. Лучше брать правее, к берегу. «Переправа!..», – мелькает вдруг неясно и становится определенной целью. Держаться взятого направления, и я ее пересеку непременно… если не ходить от берега к берегу.

К ледовой дороге через Волгу выхожу в темноте и сразу проваливаюсь по колени в сырую хлябь. То ли намывали, утолщали дорогу и вода, не смерзнув в наледь, скатилась под снег, то ли пошла ручьем в трещину от перегруженной машины. Мне от этого не легче. «Химчулок» продрался по кромке калоши, и теперь одна нога сырая до всхлипа-бульканья в валенке.