Сокрушение тьмы

Потом все было проще и легче. Где же все-таки мера героического и будничного? Нет, что-то тут не то и не так: дело не в установке, не в общественном мнении, а в высшем суде… В совести, в справедливости… «Жизнь» — как емко звучит слово! «Смерть» звучит не так. Оно просто. А жизнь — это что-то необозримое, трудное, то, чем всегда недовольны, и то, что всегда любит каждый человек…

Галки все летали, кружили над лесом. На высоте было тихо и печально, словно на кладбище в поздний час.

Саврасов бочком подобрался к Залывину, спросил:

— Как думаешь, долго они будут молчать?

— Не знаю. Знаю, что нас они отсюда не выпустят.

— Это точно. Что-нибудь придумают. Им умирать тоже не хочется. Знаешь, Толя, — Саврасов впервые назвал Залывина просто по имени, — у меня и злость пропала. Не пойму, хорошо это или плохо. Раньше кипел весь, а сейчас — какой-то холодный я.

— Когда это — «раньше»?

— Ну, в обороне. Да и до этого тоже. Это я, наверное, понял, что не выкрутиться нам. Ты знаешь, Толя, я бы согласился умереть хоть сейчас, если уж суждено… только бы больше войны не было и еще бы узнать хотелось, какой она будет — победа, как ее люди встретят?

— Радоваться будут, что же еще? Вино пить…

— И за нас с тобой, и за ребят, что полегли?

— И за нас, и за них. Может, только не сразу… когда с сердца накипь сойдет.

— Это верно. Я вот успел окончить педучилище… Третий класс вел. Знаешь, интересно с ними. Маленькие, а смышленые, чертенята. Иной раз подкинут вопрос — ответ и в энциклопедии не откопаешь.

Залывин знал, что Саврасов работал учителем.

— Да, есть в тебе эта струнка. Ты людей понимаешь. С Михайлой Якушкиным, как с ребенком малым, возился.

— А он после смерти Петра и был ребенком. Жаль их. В них хитрости не было.

— А Якименко?

— Хо-хо! Это прохиндей! Я не раз замечал: как где свалка кончается, он уже там. Словно был вместе со всеми. И приказывает: «Давай, давай!» Так, не человек, дерьмо!

— Это верно, — подтвердил Залывин. — Был бы человеком, лежал бы сейчас среди нас.

Саврасов вздохнул и потянулся к вещевому мешку.

* * *

Они грызли черствые солдатские сухари и запивали их водой из фляжек. Фляжка, где оставалось немного спирта, лежала рядом, к ней не прикасались: спирт мог пригодиться раненым. Саврасов время от времени запускал в сидор руку и, процеживая сквозь пальцы сухарное крошево, доставал вместе с патронами кусочки покрупнее; патроны тут же вщелкивал в пустой рожок, а сухари выкладывал на плащ-палатку.

— Стрелять скоро нечем будет, — сказал Залывин.

— Да, нечем. По два рожка на брата.

— А сколько гранат?

— Одна у Швыкова, одна у меня.

— Не густо. Ну да ничего, мы еще подержимся. Только стрелять зря не надо. До вечера дотянем, а там, может быть, и помогут.

— Ты все еще в это веришь?

Залывин задумался, потом поднес ко рту кусочек сухаря.

— Ты понимаешь, Андрей, я жизнь люблю. И поэтому буду стоять за нее до последнего патрона. И она меня тоже любит. Вот я и верю.

Саврасов тронул его за рукав.

— Гляди… Что-то закопошились.

Метрах в ста от них вполунаклонку поднялись две фигуры за валунами, потом одна припала на камень, другая выпрямилась, в руке ее забелел платок.

— Та-ак! — протянул Залывин, криво усмехаясь. — Сватать решили.

— Похоже, — сказал Саврасов.

— Э-ге-ей! — выкрикнул человек с платком. — Прошу не стрелять! — и пошел на них.

На нем была сталисто-зеленая гимнастерка, широкий ремень с бронзовой пряжкой, портупея через плечо. В одной руке он держал за лакированный козырек фуражку, другой поднимал над седеющей головой платок. Он был уже не молод, лет сорока, с крупным властным подбородком, с большим тонкогубым ртом, тонким носом и холодными немигающими глазами. Остановился шагах в тридцати, видимо уверенный в себе, в тех неотразимых словах, которые он скажет, и в той силе, что стоит за ним.

— Гвардейцы! — произнес он спокойно и негромко. — Мы с уважением относимся к вашему мужеству. Вы сделали все, что могли в этом неравном для вас бою. Теперь вас осталось всего четыре человека, боеприпасы на исходе. На помощь со стороны надеяться бесполезно. Сегодняшнее наступление ваших полков по фронту снова захлебнулось. Две оставленные вами внизу вспомогательные группы с боем ушли назад. Как видите, я говорю вам всю правду…

Залывин уже знал, что этот предатель не уйдет, он останется здесь, неподалеку от них, независимо от того, что потом будет. Было похоже, что он действительно им ничего не лгал и этой своей правдой рассчитывал сломить их сопротивление.

— Зачем пришел? — спокойно спросил Залывин.

— Командир нашего гарнизона господин капитан Крауц предлагает вам сложить оружие на правах почетных пленных. Вы понимаете, война есть война — и ничего другого вам предложить не могут.

— Ты бы лучше сказал, — не выдержал Саврасов, — за сколько сребреников ты, иуда, продал Родину.

— Будьте благоразумны… Я пришел к вам ради вас…

— Вот на этот раз ты лжешь, — громче сказал Залывин. — Ты бы ни за что не пошел на переговоры, если бы не заставили немцы. Видишь, как тяжело быть холуем?

Парламентер горько усмехнулся, словно признавая справедливость сказанных слов, ответил: