Сокрушение тьмы

— Моя песня в любом случае уже спета. Подумайте о себе. Война подходит к концу, и умирать никому не хочется. Даже мне… — он опустил платок, потом поднял его ко лбу, отер выступивший на нем пот, очевидно чувствовал, что уйти ему отсюда не суждено. — Я сказал все, решайте, — добавил он медленно, неуверенно, не ожидая ответа, стал развертываться к ним спиной.

— Повернись! — крикнул Залывин.

У Залывина не было к нему жалости, он видел, что это враг, враг беспощадный, давно оторвавший себя от своего народа — и не по прихоти судьбы, а по убеждению, и смерть ему фактически давно не страшна. Жить, безусловно, хочется всем, в этом он прав. Но ведь иной раз и жизнь бывает страшнее самой черной смерти!

— Я тоже понял тебя. А ты не подумал, что изменник не имеет права быть парламентером?

Тот опустил голову, рука безвольно выронила платок.

— Но я… — еще тверже сказал Залывин, — я продляю тебе жизнь. Ты еще ответишь перед Родиной.

Саврасов глянул на Залывина с тяжелым укором, медленно опустил автомат.

— Зачем ты дал ему уйти? Это же матерый волк!

— Конечно. Но он все-таки парламентер.

Пятьдесят метров у края пропасти — вот вся территория, которая им принадлежала. И они за нее дрались, во всякое другое время эти пятьдесят метров в длину и два — в ширину не имели бы ни для кого никакого значения.

Немцам этот клочок тоже был бы ни к чему, но и они не думали от него отступаться. Они решили «рубить» эту территорию по кускам.

Минут через десять после возвращения парламентера они весь огонь перенесли туда, где лежали за камнями Зеленчук и Швыков.

Плотность огня была такой, что ребята вжались в землю. Но и так пули нашли их. Вторично раненный, Зеленчук пополз к Швыкову, а тот — к Саврасову. Залывин крикнул:

— Ле-жать!

Но было поздно. Пуля ударила Зеленчука в голову. Он встал на колени, поднял пулемет и выпустил в сторону гитлеровцев остаток патронов. Его хлестнуло в грудь и снова в голову. Он опрокинулся навзничь и больше не шелохнулся. Швыков — ему задело бедро — выполз из зоны огня, укрылся за камнем, но потерял сознание. Саврасов подполз к нему и с трудом перебинтовал сквозную рану.

Немцы опять замолчали. Саврасов вернулся к Залывину и устало сказал:

— Ну, все. Дело идет к концу.

— Да, теперь скоро.

Они помолчали, потом Залывин спросил:

— Как Швыков?

Саврасов махнул рукой.

Потом и Залывин и Саврасов увидели, как серо-зеленые фигуры пошли на них.

Саврасов с Залывиным встретили их короткими очередями. Немцы залегли.

— Ползи к Швыкову, — сказал Залывин, — дай оттуда парочку очередей. Пусть не думают, что нас двое.

Саврасов уполз, и с места Швыкова заговорил автомат. Немцы отвечали лениво.

Саврасов приполз обратно, кинул перед собой два рожка.

— Это последнее. И вот еще граната. У ребят взял.

— А Швыков в себя не пришел?

— Нет, — Саврасов дернулся. — Вот ч-черт! Кажется, приласкали.

Пакеты тоже кончились. Залывин вытянул подол нижней рубашки.

— Погоди, Толя. Я от своей оторву. Она у меня шелковая, не так будет кровь пропускать, — сказал Саврасов.

Залывин финкой отрезал подол, вырвал полосу. Рана была пустяковой: пуля прошла под кожей. Залывин прижег отверстия спиртом, затем туго забинтовал.

— Сойдет. Только еще не схвати.

Но Саврасову снова не повезло. Минут через несколько пуля прошила ему сапог.

— Да что за дьявол! — выругался он. — Они что, решето из меня задумали сделать, что ли?

Залывин сдернул с него сапог, поддернул к колену бриджи с кальсонами, увидел сквозную в мякоти рану. Опять плеснул из фляжки на темные отверстия, кровь на них сразу вскипела, взбугрилась и отвалилась свернувшимися ошметками. От рубахи еще оторвали полосу. Она была волглой от пропитавшегося насквозь мокрого снега. Пока Залывин бинтовал ему ногу, немцы совсем примолкли, Опять наступила тишина. Она обоим им показалась желанной и ласковой, как передышка, как, может быть, последняя отсрочка от ТОГО САМОГО, что неминуемо должно наступить сегодня, пожалуй даже, до захода солнца. Правда, тишина была жутковатая, натянутая, словно кожа на барабане, чуть прикоснись — и загудит. Там, где они ползали, где лежали, покров снега почти сошел и видна была зелень — яркая, сочная, как на пригретой весенним лучом полянке, и она радовала. На нее садились белые бабочки — вечерние летуницы и, подрожав крылышками, будто от озноба, вспархивали опять.

Заправляя укороченную рубаху под ошкур брюк, Саврасов пошутил:

— Эдак они меня совсем разденут. Ты знаешь, Толя, мы сейчас с тобой в положении Хаджи-Мурата.

— Что? — не понял Залывин, думая о своем.

— Я говорю, что мы, как Хаджи-Мурат. Ну, из повести Толстого.

— А-а-а, да-да, похоже.

— Он ведь, когда его казаки в горах окружили, вот так же отстреливался, как мы. А если в него попадала пуля, он вырывал из бешмета клочок ваты и затыкал рану. Какая сила духа была у человека? А?

Залывин улыбнулся.

— Она у нас тоже не меньше. Вот только бешметов у нас нет. Затыкать раны нечем.

— А как здорово его Толстой с цветком татарника сравнил? Помнишь?

— Помню.

— Красивый цветок. Вроде сам просится в руки, а попробуешь сорвать — не сорвешь. Вот и нас рвут немцы, а мы не поддаемся.