Сокрушение тьмы

Но это было еще не все. Когда вернулся Каримов, облазивший весь край отвеса на участке, который они занимали, и доложил Залывину, что здесь нигде нет никакого спуска, что стена уходит отвесно, тот, посовещавшись со Швыковым и Саврасовым, принял решение сделать еще раз попытку прорваться к расщелине. Было уже четыре часа дня. Немцы молчали, очевидно выжидая, не запросят ли русские пощады. Но Залывин подтянул ребят к левому флангу, проверил наличие гранат, автоматных рожков с патронами и даже боезапас к трофейному пулемету Зеленчука. Потом он разделил группу на две команды. Одна должна была прикрывать, другая прорываться.

В этот бросок ребята вложили все свое отчаяние, всю злость, все свое пренебрежение к смерти, но силы оказались слишком неравны. Ценой еще четырех человек им только удалось потеснить немцев. Остальные, израненные пулями, осколками гранат, вынуждены были снова залечь. И всякий раз, когда Залывин видел, что уходил из жизни его солдат, он чувствовал, как неотвратимо слабеет сам, теряя себя с каждой новой смертью товарища. Боеприпасов осталось совсем немного, и надеяться можно было лишь на помощь, но она по-прежнему ниоткуда не шла.

Никто из них не знал, что она уже не может прийти. В то время, когда они завязали бой у домов, Самохин столкнулся с целой егерской ротой и, отбиваясь от нее, отошел назад, слился с группой Нечаева, которая тоже не успела подняться на высоту. В одиннадцать часов дня, как было условлено, пошли и полки в наступление, но, с трудом одолев полтора километра по фронту, тоже выдохлись и перешли к обороне. Третий батальон Визгалина пострадал больше всех. Брескин пустил в ход все повозки, всех санитаров. Одиннадцать человек были убиты и двадцать ранены. Самохин и Нечаев с боем стали отходить от высоты к позиции полка. Но ничего этого не знали четверо оставшихся на высоте: Залывин, Саврасов, Швыков и Зеленчук. Карим Каримов лежал тоже в общей цепи, и ноги его свисали над пропастью, но сам он был уже мертв. Он истек кровью от тяжелого ранения в грудь и до последней секунды не терял сознания. Когда Саврасов попытался его перевязать, он через силу улыбнулся разбитыми в кровь губами и сказал ему:

— Не надо… Нам, татарам, одна хрен… Побереги, Андрей, бинты для других…

Тогда он дал ему глоток спирту. Тот отхлебнул, хрипло проговорил:

— А вот за это спасибо. Ты иди, не отвлекайся, а я помирать буду, — и умер молчком, намертво сцепив зубы.

Теперь их осталось только четверо. Зеленчук лежал с продырявленной пулей ногой, перетянутой выше колена своей же собственной портупеей; Швыков был ранен в голову, Саврасов в плечо гранатным осколком, и только Залывин оставался целым и невредимым.

Немцы молчали, молчали и они, устроившись за камнями, огородив себя ими, как стенкой. Благо, все плато было в этих камнях — любого размера. Впереди перед ними росло несколько сосен, высоких, с большими иголками. Когда подувал ветер, иголки шелестели как-то уютно и по-домашнему. Это успокаивало. Снег, начавший было таять с полудня, снова затвердел, но холода от него не ощущалось. Залывин время от времени поворачивался лицом к пропасти, откуда сильно тянуло током теплого парного от земли и леса воздуха, но там тоже все было тихо; только кричали, летая над лесом, дымчатые белощекие галки, и было интересно смотреть на них, на летающих понизу, сверху.

Наверно, у каждого есть своя высота, большая, средняя, маленькая, но высота, дальше которой уже не поднимешься, не вскочишь, сколько бы ни тужился, думал Залывин, поглядывая уставшими глазами в пустоту над лесом. Полтора месяца назад ему исполнилось двадцать лет. До этого он все как-то не чувствовал себя мужчиной, не чувствовал взрослым. Это не сказать чтобы обижало, потому что какие могут быть обиды на свой возраст, но все время приходилось умалчивать перед старшими о своих взглядах на жизнь, о своих суждениях по поводу чего-либо, хотя иной раз очень хотелось сказать что-то свое, выразить самого себя. И однажды он об этом сказал и даже не сказал, а только сделал два шага вперед перед строем, и эти два шага сразу подняли его над сверстниками и над старшими товарищами так высоко, что он сам испугался своей высоты. Потом еще была одна высота, особая, ни с какой другой не сравнимая — за несколько часов до прорыва обороны противника в Замоли его приняли в кандидаты партии, в бой он пошел уже коммунистом. И вот в эти двадцать лет довелось одолеть еще одну высоту, обычную, скалистую, с прогонистыми альпийскими соснами и множеством валунов на вершине. Вот и все. Пожалуй, она и станет для него последней. Все как-то непонятно устроено в этом мире, и он пытался в нем разобраться, часто думал после присвоения звания Героя, что плыть через Свирь, ведя лодку с чучелами, было гораздо легче, чем сделать перед строем два шага. Если смотреть правде в глаза, то награды заслуживали именно эти шаги, когда дрогнуло сердце, дрогнуло и снова окрепло.