Сокрушение тьмы

«29 июня.

Мы на дневном привале. Солдаты спят вповалку. Но всех нас только что переполошили выстрелы. Поймали двух подростков. Выдрать бы сопляков ремнем! Макаров передал их командиру взвода разведки лейтенанту Самохину и после окончания дневки велел их отпустить. Когда ненависть в человеке слепа, когда идет не от сердца, а от чужой лжи и безрассудства, она вызывает омерзение. В боях за освобождение Южной Карелии я не раз убеждался, что за каждым кровопролитным сражением всегда стояла бессмысленная стойкость солдат и офицеров обманутой нации.

Нам памятна та пора, когда на смену изощренной дипломатии реакционных финских правителей, совершивших сговор с фашистской Германией, пришла разнузданная демагогия, направленная на раздувание вражды ко всему русскому, ко всему пролетарскому, та самая демагогия, в которую уже заставляли верить. И напрочь была забыта попытка учреждения так называемого «королевства Финляндии и Карелии» Карла Гессенского, чуть не превратившая Финляндию в вотчину немецких баронов и юнкерства. Не потому ли сейчас даже эти два подростка решились на такой отчаянный для них шаг? Все это вызывает невеселые раздумья, как те же «финские» гранаты с американским клеймом. Хочется верить, что после победы над фашизмом мир поумнеет, и надолго».

11

По каменистой дороге, проложенной сквозь лесистые сопки, избитой, изъезженной, изрезанной проточными ключами, шли и шли в тыл раненые солдаты стрелковой бригады. Шли они по двое, по трое, но часто — и это только те раненые, которые в состоянии были передвигаться самостоятельно; тяжелых везли на пароконках. Раненые шли молча, с пережитым страхом на лицах, каждый в одиночку неся свою боль и еще не отступившее ощущение боя, которое долго не покидает солдата, если он остается неуверенным в успехе боя.

А всего лишь три дня назад там, где брели теперь раненые, солдаты этой бригады походными колоннами шли к передовой, чтобы сменить уставшие гвардейские части, наступавшие от самой Свири. Солдаты и офицеры, одетые с иголочки, были рослыми, молодцеватыми кадровиками, сильными не только здоровой солдатской молодостью, но и крепостью воинского духа, заранее уверенными, что враг побежит от одного их вида. Этих солдат не смущали даже насмешки бойцов из гвардейских тыловых подразделений по поводу их оружия: винтовок с примкнутыми штыками и пушек на ошинованных колесах.

— Эй, вояки! — кричал им какой-нибудь неказистый с виду зубоскал в пропитанной карельскими болотами гимнастерке, но с легоньким десантным автоматом ППС. — Какой музей ограбили?

— Заткнись, недомерок! — добродушно посмеиваясь, с сознанием собственного достоинства бросали в ответ солдаты стрелковой бригады.

В низине, на берегу крохотной речушки, зажатой в вересковые берега, стоял, словно вытиснутый лесом на опушку, высокий карельский дом. Он был один здесь и некогда служил для проезжих путников местом короткого отдыха, где можно было закусить, выпить ячменной водки или медовой браги. Но в войну хозяин вынужден был оставить дом, и финские власти отдали его старому финну, который решил прочно осесть на карельской земле, отвоеванной у русских. Переводчик Койвунен рассказал Макарову, что новый хозяин приехал сюда с женой, которая умерла уже здесь. Было у них когда-то трое сыновей, но сыновья в 1940 году погибли в боях под Суоярви. И вот ему, отцу погибших сыновей, передали этот дом на вечные времена.

Сейчас в доме расположился штаб 296-го полка.

Подполковник Макаров стоял у окна и, чуть сощурив от солнечного блеска глаза, смотрел на крутую излучину дороги, спускавшуюся по лесистому изволоку к речке. Не отрывая взгляда от излучины, тихо проговорил:

— Всё идут…