Сокрушение тьмы

Сейчас, перебирая в памяти все то, что им было сказано до обеда и что кому-то не понравилось позже, он шел вдоль речушки, ступая по упругому вереску, как по перине, глядел под ноги и взволнованно усмехался. Ну, конечно, он был прав, когда одернул этого молоденького лейтенанта из раненых: брякнул человек неведомо где подхваченную сплетню — и вот уже поползли слухи о каких-то мифических батальонах… Или тот же Григорович… Взялся рассуждать о политике… Разговаривая таким образом с самим собой и отмечая в себе то крепкое, незыблемое, что хотелось сберечь в себе, Розанов постепенно успокаивался.

Сверху пригревало солнце. Под ногами поскрипывал ржавый мох. Розанов вышел к болотцу, мягко просвечивавшему издали желтым островком и маслянисто-зелеными листьями, похожими на восковые, и не сразу понял, что болотце сплошь усеяно морошкой. И тут из куста карликовой березки высунулась голова — в пилотке, светлая, с довольно улыбающейся белобровой физиономией. На груди у солдата на засаленной ленте висела медаль «За отвагу».

— Товарищ гвардии подполковник, и вы, грешным делом, по ягоду?

Розанов было насупился, но в голосе солдата слышалось что-то такое домашнее, невоенное, откровенно подкупающее, а главное, это уже знакомое «грешным делом», и он тоже улыбнулся.

— Да, много ее, — Розанов сорвал несколько ягод, положил в рот. Ягоды пахли молодым вином — терпко, вкусно. «Надо будет обязательно прислать сюда ординарца», — подумал он, но солдат вдруг предложил:

— А хотите, я для вас туесок сделаю? Вот такой! — и показал, все так же не вставая с колен, белый туес из березовой коры, держа его за кромку худощавой рукой, с аккуратно подвернутым рукавом гимнастерки. — Это недолго. Я в один миг.

— А зачем он мне, туес? — опять улыбнулся Розанов. — Я могу и в рот собирать.

— Так в рот — это для себя, а то и товарищам принесете. Спасибо скажут.

Розанов хмыкнул, но согласился. Солдат с нашивками ефрейтора и в самом деле за несколько минут сделал туес. И, пожалуй, даже лучше, чем себе: опять, видно, по русскому принципу — себе можно и похуже, а вот человеку — на добрую память. Протянув его, он простецки сказал:

— А вы, должно быть, меня не помните? Я ведь еще из старой бригады. Окутин моя фамилия. Когда-то вас на плотике через Днепр переправлял. Вы контужены были.

— Вот как! — удивился Розанов: он действительно не помнил, потому что был тогда в полубессознательном состоянии. Ефрейтор, выходило, был его спасителем. — Ну тогда спасибо, брат! — растроганно сказал он.

С туесом, доверху наполненным оранжевой морошкой, подполковник и вернулся в дом. «Медвежьи Ворота — это не Олонец!» — услышал он в дверях.

…Тропа через болото все-таки была…

Когда мягко и осторожно подкрались сумерки, когда сломленные усталостью солдаты бригады прекратили перестрелку, финские разведчики прошли по болоту и выкрали у них человека. Сделано было так умело, что его не хватились бы до утра, но финны, очевидно, сами решили сообщить о нем. Не прошло и часа после похищения, как они уже с издевкой, безбожно коверкая русские слова, кричали в самодельный рупор:

— Поищите у себя старшину Княжина! Скоро мы всех вас перетаскаем по одному! — и для вящей убедительности это сообщение закончилось стихотворной руладой матерщины, выговоренной с поразительной точностью.

В батальонах поднялась тревога, и вскоре подтвердилось, что старшина Княжин действительно исчез и что в последнее время он находился на левом фланге. Сомнения не осталось — финны выкрали старшину, перебравшись через болото. Сунулись было солдаты в разных местах на поиски неведомой тропы, но под ногами забулькала трясина, едва выбрались.

И еще не зная, что тропа существует, Макаров продолжал думать о ней. Думал он и о старике финне. Странным показался ему хозяин дома, и не в том была странность его поведения, что он, беззащитный, одинокий, так откровенно выказал свою независимость: встал и ушел, а в том, что за этой независимостью проглядывало искушение, как будто он готов был на что-то решиться, но не решился. Что было у него на уме? Может быть, его задели слова, что «чужое не может быть собственностью других»? И что значило его минутное размышление над чем-то и затем решительное: «Нет, не знаю такой тропы»? Все говорило как раз об обратном. Должна была быть такая тропа, и старик знает о ней.

Садились сумерки, они здесь всегда темнее, чем сами ночи. За окном дома поднимался ветер, отчужденно шумели сосны. Макаров лежал на старой деревянной кровати и, ощущая лопатками хрустящую твердость бумажного матраца, старался забыться, но шум леса за окном не давал уснуть, заставлял думать. В большой половине дома кто-то смачно жевал розановскую морошку. Несносный Розанов! Чуть было не испортил обед своей бестактностью, встал, куда-то ушел, не прощаясь, вернулся с полным туесом янтарной ягоды, насупившись, пояснил бесхитростно, что этой морошкой он обязан солдату, который преподнес ему урок товарищества. Несносный, но понятный. А как понять этого старика? Что у него на уме?