Сокрушение тьмы

Старый финн стоял перед растворенной настежь баней, срубленной позади дома. Баня была старой, приосевшей на правый передний угол, с прокопченной дочерна притолокой. Старик, хотя его ждали Койвунен и два автоматчика из комендантского взвода, не спешил уходить. Он о чем-то думал, упершись потухшим взглядом в темный зев банной выморочной пустоты, откуда несло спертым запахом прогорклых от дыма и пара стен и досок полка, гнилью старого дерева, известковой пылью растрескавшихся голышей в каменке. А старик думал о сыновьях и о жене, которых давно с ним не было. Там, на родине, вот в такой же бане, на полу, устланном березовыми ветками, жена родила ему трех сыновей. Таков был обычай — крестьянки Суоми рожали в банях. Из банного черного зева, как из материнского лона, один за другим вышли его сыновья. Как он был рад появлению каждого, потому что сын — это верный помощник отцу.

Он не был скупым. С рождением каждого ребенка звал всех хуторян на именины. Хватало и водки, и ячменного пива. Баня в эти дни пыхала жаром, пол, стены, полок были выскоблены дочиста, воды хоть залейся. Гости — все разом — мужчины и женщины, независимо от родства, шли с дороги в просторную баню и мылись в свое удовольствие перед ожидавшей их трапезой. И это тоже было обычаем. Это было доброе старое время, которое любил он и за которое послал воевать с русскими своих выросших сыновей. Да и время уходит, не возвращаясь. Одни лишь воспоминания могли вернуть его в прошлое, его, но не само прошлое. Все уходит… Русский командир был, конечно, прав, когда сказал, что чужое не может быть собственностью другого. Зря он приехал сюда, лишился последнего уголка на родине… Его просили оказать услугу… Ну что ж, он покажет тропу…

Койвунен тронул за плечо. Старик мрачно оглянулся.

* * *

Роты шли обособленными колоннами, вольным и скорым шагом. Походный строй, как всегда, таил в себе нечто спокойное и целеустремленное. Изредка кто-нибудь звякнет оружием о котелок или о саперную лопату, скажет слово: в часы похода солдаты умеют беречь слова, как собственные силы, как патроны в неравном бою; каждый старается занять свои мысли чем-либо посторонним, не касающимся того, что может ожидать его впереди, хотя каждый чувствует и знает, что скоро снова выпадет кому-то смертный жребий, кто-то стиснет от боли зубы, втягивая холодный воздух, а кто-то, забыв об опасности, кинется в самое пекло.

Залывин тоже не думал о предстоящем бое. Мысли его были заняты тем, доложит Боголюб командиру полка или не доложит, что он решил не возвращаться в учбат. Ему важно было дойти до передовой. Потом будет не до него.

Когда Боголюб пришел за Макаровым, он отозвал Залывина и сказал:

— Анатоль, рад бы с тобой побыть, но, веришь, — вот! — и провел по горлу ребром ладони. — Едет комдив. Как бы не пришлось  т у д а… Так что мотай-ка, дружище ты мой, скорее в учбат. Дела на передке, кажется, неважные.

Залывин придержал его за рукав.

— Антон, погоди… минутку. Я решил остаться в полку.

У Боголюба вытянулось лицо.

— Ты что — спятил? У тебя — что? Тут не в порядке?

Залывин перехватил его руку, потом сильным спокойным движением отжал ее вниз.

— Погоди, тебе говорят… Ты меня знаешь, Антон! Это не глупость. Ты можешь это понять? С сегодняшнего дня я буду считать себя последней сволочью, если не воспользуюсь этим моментом.

— Я доложу Макарову!..

И тогда у Залывина, как у волка в ночи, засветились в глазах холодные желтоватые блестки.

— Ты этого не сделаешь, ты ничего не слышал… Ступай!..

Боголюб крутнулся на каблуках, кинулся догонять подполковника.

«Мне бы только дотянуть до передовой… Только до передовой, — продолжал сейчас думать Залывин. — А там все будет проще. Вот Ленька понял, а Антон может не понять. А я ведь все время ждал удобного момента. Не мог я там больше быть, в этом учбате…»

Впереди роты шел пулеметный взвод. И хотя бойцы в нем не отставали, не растягивались, Залывин видел, что им-то труднее всех, особенно тем, кто нес станки и коробки с пулеметными лентами. Он лишь однажды в учбате попросил взвалить ему на плечи станок и сразу почувствовал, как тупая, пригибающая к земле тяжесть легла на скатку, надетую хомутом на шею. И непонятно было, как могли выносить пулеметчики длительные переходы. Но этот переход длился недолго.