Солнечная тропа

– Да, – призналась та, – вода вернулась… Ну, ладно, рассказывай дальше.

– Я с домовыми несколько раз ночью ходил на посиделки. Знаешь, куда? В дом Егора Сеничева. Там домовой – Толмач. Он мне про жизнь Егора рассказал: как тот немцев лечил, как его в деревню не хотели пускать…

Лёнька посмотрел на бабушку – убедительно ли он говорит, – и продолжал:

– А у бабки Долетовой домовой очень весёлый, любит над кем-нибудь подшутить. Вот помнишь, она по деревням бегала, видение ей было?

Антонина Ивановна отмахнулась:

– Придурь у ней была, а не видение, совсем помешалась Катерина…

– Это её домовой хотел попугать тогда.

– Попугать?

– Ну, не попугать – проучить. Ведь она на людях говорит одно, а дома делает другое. Всю холодную избу иконами завалила, они там гниют, а ей хоть бы что. И поесть она любит, даже в пост. Домовой смотрел, смотрел, потом нашёл в холодной избе кадило, ладаном его задымил и стал перед Долетовой махать, а сам говорит: «Встань, иди и наведи порядок в холодной». А Долетовой его не видно, видно только кадило. Ну, и голос… Она с перепугу сперва под кровать залезла, а потом из дому выскочила и давай кричать о видении…

– Ой, уморил! – рассмеялась бабушка. – Вот она, значит, какая, наша святоша. Надо будет Пелагее рассказать, чтоб не шибко перед ней благоговела.

– Да, да! А домового с тех пор стали звать Кадилом. Мы ещё потом ходили с ним писателя пугать.

– А его-то зачем?

– Понимаешь, он плохие сказки пишет. Сочинил, например, про злого и жестокого домового… А домовые – добрые и хорошие. Ну и вот…

Бабушка больше не смотрела на Лёньку как на маленького. Слегка склонив голову, Антонина Ивановна думала о том, что жизнь ребёнка – совсем не такая, какой она представляется взрослым, и поделать тут ничего нельзя, и сожалеть, наверное, тоже не стоит. Однако она не теряла нить Лёнькиного рассказа.

– Это после вас он домой умчался? – спросила она как можно строже.

– После нас… Зато он больше плохих сказок писать не будет и задаваться…

– Да ты хоть одну ночь тут спал по-человечески? – спросила бабушка. – Утром вроде нормальный встаёшь…

– А это тоже наш Хлопотун делает. Домовые вообще многое умеют, умеют читать мысли на расстоянии…

Лёнька осёкся, вспомнив рассказ доможила про деда Ивана.

– Бабушка, – сказал он, мысленно призывая на помощь себе все добрые силы, какие только мог представить, – бабушка, Хлопотун знает, как дед Иван погиб и почему он пропал без вести.

– Что?! – казалось, этот крик вырвался у Антонины Ивановны из самого сердца. – Что ты говоришь?!

Понимая, что любая неточность может зародить сомнение в бабушкиной душе или больно ранить её, мальчик пересказал всё, что узнал от домового, почти слово в слово. Когда он закончил, Антонина Ивановна плакала и сама не замечала своих слёз. Лёнька молчал, боясь нарушить святую тишину.

– Вот что, Лёня, – наконец сказала бабушка, – пойду-ка я в огород, поработаю немного… А ты к Кормишиным сходи, в гости их позови…

У Кормишиных Лёньку ожидало неприятное известие – заболел дед Фёдор.

– Что-то занедужил я, Лёня, – слабо улыбнулся Акимыч, – старый уже, наверное… Может, время пришло к Харину оглобли поворачивать…

Лёнька не понял последних слов старика и спросил, подсаживаясь к нему на кушетку:

– А что у тебя болит? Ты лекарство пил?

– Да всё болит, милый, прямо разваливаюсь весь. А лекарства… – он виновато улыбнулся.

– Вот, – подхватила Пелагея, – помирать начнёшь в этой глуши – и помочь некому. У Лёни в Москве по телефону звякнул – через пять минут «скорая» примчалась. В Раменье и то фельдшер есть, а у нас… тьма тараканья.

– А полно, Пелагеюшка, – ласково сказал жене Акимыч, – зачем в больнице-то умирать. Хорошо бы в лесочке, на полянке лечь, подышать, посмотреть вокруг… А там и… с Богом…

Пелагея Кузьминична закрыла лицо руками и разрыдалась.

– А бабушка вас в гости приглашает, на пироги, – зачем-то сказал Ленька.

– Какие тут пироги, – сквозь слёзы выдавила Пелагея. – И в Раменье послать некого, и писатель ваш, этот Додыров, как назло, уехал!..

И она снова разревелась.

Дед Фёдор повернулся в постели и болезненно поморщился:

– Ну, не надо, не надо, Пелагея, не первый раз хвораю, авось пройдёт… А ты сходи на пироги-то. И мне после принесёшь…

– Что, – встрепенулась Пелагея, – аппетит появился?

– Не появился, так появится, свежих пирожков кто не любит?

Беспрестанно вздыхая и всхлипывая, Пелагея собралась и вышла шаркающей походкой.

Когда дверь за ней закрылась, Лёнька стал рассказывать деду, как он с Хлопотуном возвращал воду в Пески. На осунувшемся лице Акимыча читалось внимание и сочувствие.

– А не страшно было? – спросил он мальчика.

– Страшно. Но не очень… Ты знаешь, Акимыч, я ведь и бабушке всё рассказал.

– Как – бабушке? – Акимыч приподнялся на постели.

– Так. Мне Хлопотун разрешил.

– Ну и что… твоя бабушка?

– Нормально. Только очень расстроилась, когда про деда Ивана узнала.

– Про кого? – глухо вскрикнул Акимыч.

– Про моего дедушку. Это мне тоже Хлопотун ночью рассказал.

– Что, что он тебе рассказал?