Солнечный ход

Ты боялась больниц.
Лебедь. Львица,
не знавшая клеток.
Ты – свободная птица —
ручных не считала за птиц.
Твои грива и крылья
успели в грозе отразиться,
в ливнях летних ночей,
в темной глади обманчивых рек…

Помню: рухнула простынь,

остра и ребриста, как мрамор,
завалила до век, стиснув камнем
подвижность лица.
Ее скинув, ты вдруг
из больничных палат вырывалась.
Пресекали побег.
Возвращали в постель беглеца.

Ты искала меня,

проклиная больничную старость,
завлекавшую в белый,
крахмально-стерильный загон,
и со страха бросалась
в такую бесцельную ярость,
что смирить ее мог
лишь лекарствами вызванный сон.

А когда приходил я —

выслушивал тысячи сказок.
Только я не любил
этот дом, этих марлевых масок
и резиновых рук,
говорившего хрипло хирурга,
потолка, на котором
потрескалась вся штукатурка.

А когда приходил,

я пытался тебе улыбаться.
Медсестрица просила
бодриться, бодрить, не срываться.
Слушал сказки твои
о свободных волках и о львицах,
и о богатырях,
о жестоких грузинских царицах,
о китайцах,
которые ели собак и лягушек,
о всесильи бумаг
и всеведеньи женских подушек
(в них просоленный пух,
в них слезами пропитаны перья.)
Слушал сказки об
омутах мук,
когда всё,
что ни есть —
суеверья.
Когда всё об одном —
о пропавшем в безвестии друге:
«Жив ли он,
или он
пал в проколотой
сзади
кольчуге?»

Я наслушался сказок,

но жаль слишком мал был для были,
а теперь эту быль,
как чердачную пыль,
позабыли
и забили крест на крест
тот дом, всеми брошенный,
или
из него всех жильцов
навсегда уже
переселили?!

Я наслушался сказов

о княжествах, драках,
о чести
и вдвойне —
о войне —
о поклепах,
погонях
и мести…
Об огне и сиротстве,
о голоде и
благородстве…
О больнице лесной,
где лечили от стрел и капканов
ключевою водой
и страстями звериных романов.

А порой ты мне пела

романсы с цыганским задором,
и тогда мне казалось,
что мы за высоким забором.
А за ним начинались дороги,
леса с чудесами.
Я добрался до них, слыша голос твой
за небесами.

1980

Старая песенка