Солнце любви [Киноновеллы. Сборник]

СМОЛИН. Это в порядке вещей, но к тебе, Марианна, не относится.

МАРИАННА. Как это?

СМОЛИН. Евгения Васильевна говорит, что, хотя ты считалась ее горничной, она всегда относилась к тебе, как к младшей сестре.

МАРИАННА. Я и есть ее младшая сестра, только сводная.

СМОЛИН. Откуда ты это знаешь?

МАРИАННА. Шептались кумушки. И ко мне относились иначе, чем к прислуге. Я и была рада - свободе, какой не было и у Жени. Ей приходилось учиться, а я присутствовала на ее уроках и все схватывала на лету, и читать и писать научилась почти что сама. Когда это обнаружилось, думали отдать меня в гимназию, но я была из крестьянской семьи и должна была жить в деревне, не в гимназию в Москве ходить.

СМОЛИН (присматриваясь заново к девушке). Недаром я замечал в вас сходство, даже не внешнее, а в стати и повадках.

МАРИАННА. Как! В ваших глазах я в самом деле ее сестра?

СМОЛИН. Да.

МАРИАННА. Как это может быть? (Завертелась и чуть ли не запрыгала по мастерской.) Поверить не могу!

СМОЛИН. Чему ты так радуешься?

МАРИАННА. Уж конечно, не тому, что я ее сестра. Это я знала, кажется, всегда. А тому, что вы поверили!

СМОЛИН. Это так важно?

МАРИАННА. Еще бы! Даже отец мой родной смотрел на меня, как на девчонку из дворни. Сестра держала при себе, как горничную. А в ваших глазах я ничем не хуже ее.

СМОЛИН. Так оно и есть. Я потому стал писать с тебя, когда застрял с ее портретом, что ты воплощала то, что она утаивает в себе, жизненность во всей ее непосредственности и силе. В ней сквозь внешний лоск проступала некая ущербность, что культивируют декаденты ради свободы чувств и духа.

МАРИАННА. Боюсь, теперь и во мне проступит эта ущербность. Была, как цветок; сорванный, хоть в фарфоровой вазе, скоро увянет.

СМОЛИН. Останешься в моих рисунках, как живая, влекущая сердца живых. Приступим к работе!

МАРИАННА. Как! Я к вам нанялась в служанки, а не в натурщицы.

СМОЛИН. Мне не нужны ни служанка, ни натурщица. Мне нужна ты, Марианна. Я даже буду подписывать, с кого писал. С Марианны... Как твоя фамилия?

МАРИАННА. Фамилия? Колесникова.

СМОЛИН. Колесникова?

МАРИАННА. У нас полдеревни Колесниковы.

СМОЛИН. Хорошо. Тебе надо одеться...

МАРИАННА. Как! Раздеваться не надо?

СМОЛИН. Пока не надо. Где твои маскарадные платья?

МАРИАННА. В доме на Каменном острове остались.

СМОЛИН. Надо привезти. Напиши записку к сестре, пусть Фаина Ивановна привезет.

МАРИАННА. К сестре? (Взглядывая на Ореста с мучитель-ной улыбкой.)  Орест милый, этим не шутят.

СМОЛИН. Я и не шучу.

МАРИАННА. Она вам сказала?

СМОЛИН. Да. Отец ваш, будучи при смерти, признался.

МАРИАННА. Теперь он здоров, снова забудет.

Марианна заплакала и ушла в свою комнату.

СМОЛИН. Марианна!

МАРИАННА. Орест!

Марианна повернулась к нему, смеясь сквозь слезы. Он впервые обнял ее, а она, схватив его за голову, осыпала его лицо поцелуями.

СМОЛИН. Прекрасно, милая! Мне надо выйти из дома. Пиши записку. Я отдам ее посыльному.

МАРИАННА. Может, сам хочешь поехать на Каменный остров?

СМОЛИН. Может быть. Милый друг, я буду жить, как всегда, не обремененный ни службой, ни семьей, свободный художник.

МАРИАННА. Никто не покушается на вашу свободу, сударь. Вы свободны, свободна и я.

СМОЛИН. Разумеется.

Смеются.

Интерьер дома в стиле модерн. Морев и Юля нашли укрытие на башне за ширмой с изображениями в японском духе, не до конца раздвинутой, где находились кресла, как за кулисами, каковые при необходимости выносились и ставились в полукруг, как перед сценой, что и представлял из себя фонарь-башня. Нарядные шелковые жалюзи спускались до пола. Под ними-то они устроили себе пристанище. Юля была не в себе, но как? Как жаждущая любви и ласки юная особа, ничего более, и он не мог ей ни в чем отказать, взывать к разуму невозможно, ибо и сам упивался негой любви, впадая, быть может, как она, в безумие.

ЮЛЯ (просыпаясь). Мы где, милый?

МОРЕВ (просыпаясь). Не знаю.

Слышны голоса откуда-то с интонацией, как со сцены или с другого времени.

ЮЛЯ. Кто там?

МОРЕВ. Тсс!

Они заглянули в столовую: там Ломов обедал и разговаривал с дворецким.

ЮЛЯ. А что я говорила?

МОРЕВ. Мы здесь и там?

Слышно, как в ворота въехала карета.

ЛОМОВ. Кто там подъехал?

КУЗЬМА. Граф Муравьев и художник.

ЛОМОВ. А что они сделались неразлучны?

КУЗЬМА. Я думаю так: ни один не желает оставить другого наедине с Евгенией Васильевной. Соперники.

ЛОМОВ. Соперники? Да, граф не охотник до женщин. Ему приглянулся художник.

КУЗЬМА. Как это?

ЛОМОВ. Не твоего ума дело.

КУЗЬМА. Конечно, у господ все иначе. Им светских дам мало, им подавай прислугу, а то вовсе... Тьфу-ты.

ЛОМОВ. Не болтай лишнего. Госпожа встречает гостей?

КУЗЬМА. Да, вышла с зонтиком. Идет дождь.

ЛОМОВ. А солнце?

КУЗЬМА. И солнце светит. Все дни сливаются в один, а в какой - не поймешь.

ЛОМОВ. Мы видим то, что было, ты думаешь?

КУЗЬМА. А что же еще?

ЛОМОВ. Нам снится наша жизнь.

КУЗЬМА. Да, это похоже на сон.

ЛОМОВ. Что там видишь?

КУЗЬМА. Не там, уже здесь. Мы за ними идем, как тени.

ЛОМОВ. Мы тени, а они?