Солнце сияло

– Посмотрим, – не замедлила она с ответом. – Тебя только все это не касается. Понял? Не лезь ни во что. Все равно ничего не изменишь. Разве только другу своему сделаешь хуже. Хочешь хуже – давай.

Какая Одри Хепбёрн! Никакой Одри Хепбёрн тут и не пахло. Это была жадная, тупая, гнусная коза!

Около нас возник охранник – в черном шерстяном костюме, белой сорочке, выглядывающей манжетами из рукавов ровно на два сантиметра, в черном галстуке-бабочке, с лицом не знающего сомнений робота из голливудского фантастического фильма.

– Господа артисты, все выяснения отношений – за стенами клуба. Иначе будем вынуждены вас удалить.

В голосе его была та же бесчувственность робота, не знающего никаких сомнений в отправлении своих обязанностей, что и в его облике.

– Видишь? – безмятежно развела руками Долли-Наташа. – Никаких выяснений. Внемли совету.

Около писсуара я провел такое количество времени, которого бы мне хватило, чтобы опорожнить десять мочевых пузырей. Мне уже давно ничего не требовалось, а я все стоял. Я решал для себя вопрос, говорить ли Ловцу, что мне открылось, или внять совету Долли-Наташи. Я решал то так, то эдак. Не говорить было подло, сказать – может быть, еще подлее. Мало ли какие у нее были намерения, но все могло произойти совсем не в соответствии с ними. Она бы осталась с Ловцом – а тут я со своей дружеской информацией…

Скорее всего, я решил тогда: будь как будет.

Я действительно не помню точно, что я решил. Но, вернувшись к столу, я ничего не сказал, а только залпом опрокинул в себя второй коктейль и довольно скоро уговорил третий. Я напился там, в этом «заведении». Что, как я уже поминал, случается со мной, в общем-то, не слишком часто. Вернее, просто редко. Я хотел забыться. Отключиться от всего. Кажется, я хотел снова стать маленьким. Не ребенком, нет – младенцем. И не младенцем – плодом в материнской утробе. И не рождаться.

Я говорю «кажется», потому что я напился так, что ничего больше не помню из той ночи; мне хотелось отключиться – и я это сумел. Вот что я только помню: как Ловец везет меня в лифте ко мне домой. Мы выходим из лифта, он достает у меня из кармана ключи открыть дверь, прислоняет к стене, чтобы я пока постоял, а я падаю. Он поднимает меня – я падаю снова.

– Что же вы, Саня, так напились! – с досадой говорит Ловец.

– А вот посмотрим, вы не напьетесь? – бормочу я, до краев переполненный такой любовью и благодарностью к нему – не выразить и не передать.

Глава девятнадцатая

История всегда творится начерно, набело она переписывается историками. У меня чувство, я додумался до этой истины сам, хотя не исключено, что она витала в воздухе и я ее просто оттуда выловил и присвоил. Однако если это и так, я все равно не отказываюсь от нее и полагаю своей. Уж очень остро во мне ощущение разницы между тем, что было в реальности, и тем, что получается в моем изложении. Скрадываются нюансы, целые пласты важных событий отлетают прочь, как щепки при ударе топора по дереву – все спрямляется, обкарнывается, прореживается. История, воссозданная историком, так же отличается от реальной, как лесная ель от новогодней украшенной елки в доме. Но невозможно ради встречи Нового года возводить жилище вокруг лесной ели; приходится рубить ее – и везти в гнездо, в котором живешь и в котором тебе жить дальше.

Спустя два с небольшим месяца после выступления в «заведении», в теплый апрельский день – из тех, когда лето уже дышит весне в затылок, солнце обжигает, а от земли еще бьет холодом, и это наполняет воздух особой возбуждающей свежестью, – мы шли с Ловцом вертелом Москвы от его магазина к Арбатской площади. Вернее, бывшего его магазина. Витрины уже были пусты, затянуты серым холстом с надписью по диагонали «Ремонт», пусты были полки стеллажей и витрины прилавков внутри – все отдано за бесценок оптовикам, – а на втором этаже рабочие заканчивали разбирать студию: отдирали звукоизоляцию, рушили стены, снимали стойки – приводили зал в исконный вид. Еще несколько дней, и Ловец оставлял помещение. Он за тем и позвал меня: зайти попрощаться. Он понимал, что для меня значила его студия. Конечно, для него самого она тоже кое-что значила, да плюс еще он терял магазин и вообще все свои «квадратные метры», – но мне остается это только отметить.

Похоже, он полагал, что мы посидим у него в кабинете, как то бывало, выпьем «Хенесси» или «Отара» – покайфуем напоследок , но едва я увидел весь этот разор, это унижающее свидетельство нашего поражения, все во мне тотчас восстало против такой противоестественной попытки кайфа на пепелище. Как только он сам мог обитать здесь, среди дымящихся развалин? Хотя, впрочем, выбора у него не было. Прогуляемся лучше, предложил я. Что ж, пожалуй, с неожиданной готовностью согласился он.

На улице Ловец, только мы сошли с крыльца, остановился, поднял лицо вверх, к небу, и мгновение стоял так. Мне показалось, у него даже были закрыты глаза. Потом он стронул себя с места, и мы двинулись.