Солнце сияло

Единственное, чего я хотел – поблагодарить его. Сказать откровенно, никак мне не думалось, что наш разговор под елкой будет иметь практические последствия. Я, можно сказать, и забыл о нем.

– Я передам, Саня, вашу благодарность Ярославу Витальичу, – сказала Ирина мать. – Не сомневайтесь.

«Не сомневайтесь». Иначе говоря, пообещав передать, она могла и не передать, но в данном случае сочла необходимым специально подчеркнуть, что обещание будет действительно выполнено.

Необычайное было расположение ко мне. Что она и не преминула подтвердить:

– Вы, Саня, произвели на нас с Ярославом Витальичем сильное впечатление. Нам было очень интересно познакомиться с вами.

Опять же ощутимо позднее, припомнивши как-то этот телефонный разговор, я сопоставлю его со словами Иры, когда мы, спустившись с чердачного этажа, стоим с нею около квартиры, чтобы не заходить внутрь сразу после Ларисы. «И папе с мамой он понравился», – говорит она мне об Арнольде. Арнольд понравился, а я произвел впечатление. Причем сильное. Нюансы – душа смысла, установлю я для себя со временем как непреложную истину, и, пожалуй, первым примером, подтверждающим ее непреложность, станет именно это сопоставление.

Тогда, впрочем, меня лишь переполнило чувство самоуважения. Которое после того, как на смену Ириной матери я получил к телефону саму Иру, многократно усилилось.

– Ты даешь! – сказала она вместо приветствия.

– Что даю? – спросил я.

– То, что. Почему ничего не сказал? Папа уже давно бы все отрегулировал.

– Не хотел обременять тебя своей просьбой.

– Это неумно, – отрезала она. Тут же, правда, добавив: – Хотя и по-мужски.

Вот это – «по-мужски» – из всего сказанного ею я в себе и оставил. А и почему нет. Если цель человеческого существования – получать от того, чем живешь, кайф, и от чего-то ты можешь его получить, а от чего-то нет, с какой стати выбирать то, от чего не кайф, а наоборот, головная боль?

Назавтра у меня была уже съемка, на следующий день после съемок я с утра до вечера сидел писал и переписывал текст, потом монтировал и перемонтировал сюжет, после чего начались хождения за дежурным выпускающим, уговоры, чтобы он посмотрел кассету, дабы мог поставить ее в свой выпуск, неделя просвистела, как пуля над ухом, – да простится мне тривиальность сравнения, но именно тривиальное чаще всего бывает наиболее точным.

Новый мой сюжет оказался чистой джинсой. Я шел коридором, навстречу мне – Бесоцкая, та самая директор программы, на знакомстве с которой я заработал у Бори

Сороки свои первые пятьсот баксов. Мы поздоровались, в глазах ее я увидел напряжение неожиданно возникшей при встрече со мной мысли, остановился, и она остановилась тоже. Так мы стояли на расстоянии каких-нибудь полутора метров друг от друга, и наконец напряжение мысли в ней разразилось решением, полыхнувшим в глазах подобием молниевой вспышки. Она тряхнула головой, заставив оживленно взволноваться свисавшие из мочек длинные нити золота с целыми бриллиантовыми копями на концах:

– Давайте зайдем ко мне. Не возражаете?

С чего мне было возражать. Тем более что от Бесоцкой тянуло деньгами, как жареным от стоящей на огне сковороды с мясом.

Требовалось состряпать материал об исключительно благотворительной организации под названием Институт красоты, гостеприимно распахнувшей недавно для москвичей двери.

– Минуты на три. Три с половиной – предел, не больше, – сориентировала меня Бесоцкая. – Причем так тонко сделать, чтобы уши джинсы и на миллиметр не торчали.

– Куда ж они денутся? – умудренно, словно съел на этом деле все зубы, отозвался я. – Прячь, не прячь – вылезут в любом случае.

– Ну, чтобы как можно изящнее, – дала согласие Бесоцкая. – Чтобы нельзя было за них ухватить.

С Института красоты за пропаганду их благотворительной деятельности я снял сто пятьдесят долларов. Немного погодя сто баксов принес мне сюжет о двух предпринимателях, решивших внедрять в России игру в гольф, щедро подкинутый моим земляком и наставником Конёвым. А там снова пришлось транспортировать в раздувшемся кармане по стакановским коридорам черный нал Бори Сороки. Деньги, что золотым песком осели в кармане после того, как черный нал перекочевал к законному получателю, были на этот раз ощутимо меньше, чем до того, все-то двести зеленых, но я не позволил себе расстраиваться. И двести долларов – деньги, лучше двести, чем ничего, тем более что труд, который я затратил, чтобы намыть их, не шел ни в какое сравнение с ночными бдениями в бронированном чреве киоска среди ящиков с сигаретами, водкой и китайской тушенкой. Я втянулся в эту жизнь, что обрела ясные, отчетливые формы, и вроде без особых усилий с моей стороны, я напоминал себе разогнавшийся до курьерской скорости поезд, вставший на нее – и рвущий пространство в облаке металлического грохота, чтобы рвать его теперь так и дальше – бесконечно, неостановимо.

Неожиданная просьба Стаса была как вылетевший на переезд перед самым носом и застрявший там автомобиль: затормозить невозможно, столкновение неизбежно, на снисхождение судьбы нечего и рассчитывать.