Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

— Я не понял, кем оно написано,

— Не все ли равно?

— Насколько я понимаю, оно ведь адресовано мне?

— Да, но я не имею права вручить его вам. К моему великому сожалению, вы лишены права переписки.

— По этому поводу я уже заявлял протест, В Баиловской тюрьме я и письма получал, и книги.

— Ну что ж, — сказал Лунич. — Напишите просьбу на имя начальника тюрьмы. Я полагаю, ваше желание будет удовлетворено. Обещаю оказать вам в этом содействие. Не скрою, я пользуюсь здесь некоторым влиянием… Вы снова улыбаетесь! У вас на редкость веселый нрав, господин Енукидзе!

— Меня насмешили ваши слова о том, что вы пользуетесь здесь некоторым влиянием. Я не сомневаюсь в ваших возможностях, господин ротмистр. Уверен, что, если вы похлопочете за меня, я пачками начну получать письма. В особенности такие, — насмешливо подчеркнул он.

Лунич оскорбленно вскинулся.

— Я, кажется, догадался, кто написал мне это письмо. Впрочем, догадки — это только догадки. Толком я ничего не знаю.

— Вы прекрасно знаете, где спрятана подпольная типография.

— Уверяю вас, господин ротмистр, понятия не имею. Даже не слыхал о ее существовании.

— Ну что ж, — взорвался Лунич. — Я вижу, вам не терпится попасть на каторгу. Будь по-вашему, господин Дон Кихот из Рачинского уезда.

Он вызвал конвой.

— Уведите арестованного.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Ясная лунная ночь. Тишина. Такая глубокая, звенящая, что кажется, будто на сотни верст вокруг все вымерло. Даже собаки не лают. Вся деревня погружена в сон. Ни звука, ни шороха, ни огонька… Хотя нет, в одном из домишек, кажется, мерцает слабый, тусклый свет. Мелькнула на миг в окне тень женщины…

Не спят в доме Сафрона Енукидзе.

Сам Сафрон не встает с постели: тяжкая болезнь ослабила его, с каждым днем все труднее ему подниматься на ноги. Варвара почуяла своим женским чутьем, что муж томится, не спит. Встала, засветила свечку, подошла к нему, оправила постель, села рядом. Перекрестилась и зашептала:

— Господи! Не оставь нас своей милостью. Пошли здоровье моему мужу, дай мне на старости лет свидеться с моим сыночком, с моей кровиночкой, с ненаглядным моим Авелем. Внуши ему жалость и доброту к близким, пошли ему силу и долготерпение. Молю тебя, всемогущий, не оставь нас, не покидай в беде. Да будет воля твоя, да святится имя твое. Аминь!

Кончив молиться, она повернулась к мужу. Лежанка заскрипела: Сафрон тяжело, с трудом повернулся на бок.

— Варвара! Слышишь? Никак в дверь кто-то стукнул.

— Показалось тебе. Спи,

— Я чуток забылся, и мне привиделось, словно бы Авель пришел. И стук в дверь слышал. Ясно так, будто наяву.

Он прислушался. Но снаружи не доносилось ни шороха. Только далекое кваканье лягушек.

— Где же он? Мне верные люди говорили, что из тюрьмы его выпустили. Давно бы уж пора ему приехать.

— Стало быть, обманули тебя.

— Да зачем им врать, скажи на милость?

— И то верно. Но ведь если верить слуху, его уже несколько дней как освободили?

— Да. И выслали якобы сюда, к нам, в Цкадиси…

Сидя в своей одиночке Метехской тюрьмы, Авель надеялся, что родители не знают о его аресте и будут в неведении по крайней мере до окончания следствия. Но у беды длинные ноги. Так уж издавна повелось, что плохие вести летят и достигают цели куда скорее, чем хорошие. Сафрон и Варвара не сразу узнали о постигшем их горе, но все-таки узнали. А когда эта черная весть дошла до них, Сафрон собрал свои нехитрые пожитки и отправился в город. Нелегко было в те времена простому крестьянину из Рачи добраться до Тифлиса. Односельчане Сафрона, их отцы, деды и прадеды весь свой век вековали в родной деревне. Даже поездка в уездный город была для них огромным событием. А уж Тифлис казался им таким же сказочно недосягаемым, как Петербург, Париж или Лондон. Но несчастье придает человеку силы. Завернув в платок медные свои гроши, Сафрон, как герой какой-нибудь древней сказки, взял в руку посох и тронулся в путь.

До Ткибули он дошел пешком. Там, расспросив людей, сел в тифлисский поезд: денег на билет, слава богу, хватило. А уж оказавшись в городе, нетрудно было добраться и до Метехской тюрьмы. Однако повидать сына Сафрону так и не удалось. Князь Голицын, бывший в то время главноначальствующим на Кавказе, сильно ужесточил и без того жестокие порядки. Новые веяния эти коснулись и Метехской тюрьмы. Режим, и до того бывший там весьма суровым, стал теперь и вовсе невыносимым.

Измученный, потерявший всякую надежду Сафрон, несолоно хлебавши, собрался в обратный путь.