Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

С изумлением взирал он на огромный, многолюдный город. «И как только им хватает еды, всем этим бездельникам?» — думал он, глядя на веселых нарядных тифлисцев, заполняющих по вечерам Головинский проспект. Но еще больше удивляло и оскорбляло его равнодушие горожан, безразлично окидывающих его пустыми, словно бы невидящими глазами. Никому тут не было до него дела. К тому же городские обычаи и порядки были ему вовсе не знакомы: он не знал, как надо вести себя в поезде, в конке, в духане, на улице. Ему казалось, что все, что ни делает, он делает не так. Он то и дело вздрагивал, ожидая свистка городового или еще какого-нибудь, более решительного и сурового вторжения властей в его жизнь. Все это, вместе взятое, так измучило его, что он был рад-радешенек, когда наконец очутился у себя дома, в своей родной деревне. Но тоска по Авелю, невыносимая тревога за сына не переставали точить его сердце.

За несколько дней до рождества Сафрон нежданно-негаданно получил от Авеля письмо. Сын писал, чтобы о нем не беспокоились, у него все будет хорошо, выражал даже надежду, что они скоро свидятся. Однако прошло полгода, а вестей больше не было. В июне Сафрой снова собрал свои пожитки, снова двинулся в дальний путь. На этот раз, впрочем, путь до Тифлиса показался ему уже не таким тяжким. Снова пришел он к уже знакомому ему Метехскому замку. И тут его ждала нежданная радость. Ему сказали, что Авеля в тюрьме уже нет, его освободили. Освободили не насовсем, а на время, но все-таки освободили. И выслали по месту рождения: в Цкадиси.

Счастливый Сафрон заторопился домой. Он надеялся, что, вернувшись, застанет Авеля уже там. Но, увы, надежды эти не оправдались. А тут и еще одна беда: сам Сафрон совсем разболелся. На дороге он, уставший, вспотевший в пути, сел передохнуть на ветру. Но, видно, не по возрасту ему уже такие удовольствия. И вот он лежит в жару, жгут его с двух сторон два огня: тело горит от болезни, а душа корчится в огне нескончаемой, ни на минуту не утихающей тревоги за сына.

Три дня и три ночи метался Сафрон в жару между жизнью и смертью. А на третьи сутки болезнь отступила. Но на смену ознобу и жару пришла слабость. Не то что на ноги встать — руку поднять и то трудно было.

И это бы еще ничего. Но, как на беду, нынешним летом Серапион вдруг решил уйти с соседом-плотником в Мегрелию, на заработки. Обучусь, мол, плотничьему ремеслу, заработаю много денег.

Вернутся они, дай бог, к осени. Так что все хозяйство теперь лежит на нем одном. Ох, как не с руки сейчас ему эта проклятая болезнь!

Медленно догорает свеча. Сафрон ненадолго впадает в забытье. Очнувшись, спрашивает:

— Это луна? Или уже светает?

— Какое там светает, еще первые петухи не кричали.

— Ох, хоть бы поскорей рассвело…

А в это самое время Авель шел пешим ходом домой, в Цкадиси. Из Тифлиса в Ткибули поезд пришел на закате. И от Ткибули до Цкадиси Авелю предстояло пройти пешком ни мало ни много — сорок верст.

Нелегко дались ему эти десять месяцев, проведенные в тюрьме. Хорошо, хоть Ладо был поблизости. Рядом с ним любые испытания были не в тягость. Удивительный заряд душевной энергии излучал этот человек. Одно только сознание, что Ладо где-то здесь, неподалеку, прибавляло Авелю сил, наполняло его душу бодростью. А тут еще новая радость: наладилась связь с внешним миром. Время от времени он стал получать письма. В одном из них, пришедшем от Вано Болквадзе, мимоходом, среди приветов от друзей и родных, упоминалось, что «Нина» снова в Баку, «работает по-прежнему». Авель еле дождался момента, когда эту радостную весть удалось передать Ладо.

Как ни странно, возникшая связь с внешним миром, а в особенности известие о «Нине» сделали пребывание в тюрьме не легче, а даже еще труднее. Теперь каждый день заточения казался Авелю веком. «Скорее бы уж вынесли приговор! — с тоской думал он. — Любой, пусть самый суровый, только бы скорее!» Ждать становилось совсем невмоготу. И вот наконец в конце июня ему объявили, что до вынесения приговора его высылают в Цкадиси, под гласный надзор полиции. До Ткибули его привезли административным порядком, а оттуда он двинулся пешком, дав предварительную подписку о невыезде. Это означало, что он не имеет права без специального разрешения полиции и шагу ступить из родной деревни.

Авель прошел ущелье, вышел на узкую тропу, вьющуюся среди кукурузных полей. Сердце его забилось. Горло перехватило волнение. У него подгибались колени. Чтобы не упасть, он присел на насыпь. Все здесь было таким же, как в годы его детства. Ничего не изменилось. Тот же лес, то же кукурузное поле. И эта узенькая тропка, столько раз им исхоженная. Глаза наполнились слезами. Вот этого он от себя уже никак не ожидал. Плакать ему не случалось уже много лет; пожалуй, с раннего детства. Но, как ни странно, стало легче, душа словно оттаяла…

Поднявшись с пригорка, Авель быстрым, уверенным шагом поднялся по тропинке вверх. Приоткрыл калитку, прошел двор и тихонько, чтобы не напугать стариков, постучал в дверь. Никто ему не ответил. Он постучал

— Кто там? — услышал он бесконечно родной голос матери.