Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

— Конечно, верю. Лучшая часть моего «я» избежит похорон, сказал старик Гораций. И оказался прав. Равно как и Пушкин, который высказался примерно в том же духе. Помнишь? «Душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит», — процитировал он.

— Так то поэты. Притом гениальные. А от нас, грешных, что останется?

— От нас останутся наши дела. Впрочем, не только дела. Поверь мне, имя Ладо станет легендой. Оно будет жить долго-долго… Однако оставим философию. Давай-ка я напою тебя чаем.

— Не беспокойтесь, Леонид Борисович. Я завтракал.

— Не знаю, каков был твой завтрак, но смело могу сказать, что такого чая, как мой, ты не пил.

Произнося эти слова, Красин ловко расставлял на столе, накрытом хрустящей белой скатертью, чайную посуду. Принес свежий калач, разрезал его, намазал маслом. Аромат свежезаваренного чая наполнил комнату.

— Если я тебя правильно понял, ты собираешься жить в Баку? — спросил Красин.

Авель кивнул.

— А какой приговор тебе вынесли?

— На поселение в места отдаленные. Иначе говоря, ссылка в Восточную Сибирь.

— Так я и предполагал… Ну что ж, найдем тебе дело. Твой однофамилец либо родственник, я толком не знаю, Трифон Енукидзе нашел надежное помещение для нашей «Нины». Не квартира, а целый дом. Я сам еще не видел, но товарищи говорят, что помещение великолепное. Думаю, ты сможешь там поселиться. Однако заниматься распространением литературы тебе уж больше не придется: для нелегала это слишком опасно.

— Я тоже так думаю, Леонид Борисович.

— Но ты не огорчайся. Найдутся и другие дела. Вечером я устрою тебе встречу с товарищами из комитета, и мы обо всем договоримся. А пока отдыхай. Сейчас я вынужден тебя покинуть, у меня ведь есть еще и другие обязанности. Ничего не поделаешь, приходится оправдывать тот оклад жалованья, которым оплачивает мои труды акционерное общество «Электросила», — улыбнулся он. — Итак, располагайся и будь здесь как дома.

Из тетради Авеля Енукидзе

По решению комитета я должен был работать в типографии вместе с моим родственником Трифоном. Я только об этом и мечтал. Запах типографской краски давно уже стал для меня самым сладким запахом в мире.

По вызову комитета Трифон Енукидзе (его партийная кличка была Семен) приехал в Баку, после того как мы с Ладо были арестованы. Как я уже знал от Красина, он нашел новое помещение для типографии. Это был небольшой трехкомнатный дом с отдельным двориком, на восточный манер обнесенным высокой глухой стеной на пустынной улице в татарском районе города, где люди жили замкнуто, нелюдимо. Появление каждого нового человека тут было событием, поэтому приходилось соблюдать предельную осторожность. Дом Трифон снял на год, обусловив, что жить он будет с матерью и братом. Соседи постоянно могли наблюдать, как почтительно обращается Семен со своей матушкой, как трогательно сопровождает он эту престарелую даму в чадре всякий раз, когда она отправляется в татарскую лавку за покупками. Это подчеркнутое уважение, которое новый жилец оказывал своей родительнице, необыкновенно расположило всех окрестных жителей к Семену, завоевав ему репутацию смирного, доброго, богобоязненного человека. Между тем в роли «матушки» Семена поочередно выступали то Вано Стуруа, то я. Обычай мусульманских женщин носить чадру оказался для нас как нельзя более кстати.

Впрочем, я старался как можно реже покидать стены дома, в котором поселился.

За время моего отсутствия Трифон обзавелся новым печатным станком, более совершенным, чем наш прежний. О таком станке всегда мечтал мой бедный Ладо. Однако машина только прибыла и лежала пока еще в разобранном виде. Мне предстояло ее смонтировать. Дело это было довольно трудоемкое, хотя и приятное. Ушло у меня на это почти две недели. А потом в Баку вернулся выпущенный из Метехской тюрьмы Вано Болквадзе, и новая наша «Нина» заработала как хорошо отлаженный часовой механизм.

О том, где находится типография, знали только те, кто был непосредственно связан с ее работой. Это давнее правило конспирации, принятое нами еще в прежние времена и целиком себя оправдавшее, мы соблюдали неукоснительно. Ночевали мы все в доме. Но рано поутру его покидали. Покидали так незаметно, что ни одна живая душа вокруг об этом даже не догадывалась. В одной из трех комнат находился стенной шкаф с двустворчатой стеклянной дверью. Дно этого «шкафа» служило входом в подпольную типографию. Слово «подпольная» в данном случае с одинаковым основанием могло употребляться не только в переносном, но и в прямом своем значении: типография и впрямь располагалась в подземелье.