Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году

Трудно не разделить искреннее восхищение графа Мусулина этим искусно составленным текстом. Утверждение, которое часто делается в поверхностных описаниях предвоенных событий, о том, что этот ответ представлял собой почти полную капитуляцию Сербии перед австрийскими требованиями, глубоко ошибочно. Это был документ, сформулированный для друзей Сербии, а не для ее врага. Он предлагал австрийцам удивительно мало[1448]. Более того, он возлагал на Вену ответственность за прогресс в расследовании сербской подоплеки заговора, не допуская, с другой стороны, такого сотрудничества, которое могло бы позволить австрийцам эффективно расплести соответствующие возможные нити заговора. В этом смысле он представляет собой продолжение политики, которой сербские власти следовали с 28 июня: категорически отрицать любую форму причастности и воздерживаться от любых инициатив, которые могут быть предприняты для подтверждения признания такой причастности. Многие ответы по конкретным вопросам открывали перспективу долгих, тяжелых и, по всей вероятности, в конечном итоге бессмысленных переговоров с австрийцами по поводу того, что именно является «фактами и доказательствами» ирредентистской пропаганды или заговорщической деятельности офицеров и должностных лиц. Апелляция к «международному праву», хотя и эффективная в качестве пропаганды, была в чистом виде попыткой запутать противника, поскольку не существовало ни международной судебной практики по делам подобного рода, ни каких-либо международных органов, обладающих полномочиями разрешать их законным и обязательным для сторон образом. Тем не менее текст идеально передавал тональность, свойственную реакции здравомыслящих государственных деятелей, находящихся в состоянии искреннего недоумения, изо всех сил пытающихся разобраться в возмутительных и неприемлемых требованиях. Это был спокойный голос политической, конституционной Сербии, отрицающей любые связи со своим экспансионистским, пансербским двойником, в той манере, что глубоко укоренилась в ее поведении в сфере международных отношений. Без сомнения, этого было достаточно, чтобы убедить друзей Сербии в том, что перед лицом такой полной капитуляции у Вены нет никаких оснований для агрессивных действий.

В действительности, конечно, это был отказ по большинству пунктов, облаченный в очень красивую упаковку. Можно задать резонный вопрос, был ли у Пашича какой-либо другой путь, когда, отказавшись взять на себя инициативу по подавлению ирредентистских сетей, он позволил кризису достичь этой точки. Уже были рассмотрены различные причины пассивности премьер-министра после 28 июня – его сохраняющаяся уязвимость после недавних столкновений с военной партией и сетью «Черной руки», глубоко укоренившаяся привычка к скрытности и секретности, которую он выработал за тридцать лет нахождения на опасной вершине сербской политики, и фундаментальные идеологические симпатии к ирредентистскому делу и самого Пашича, и большинства его коллег. К этому можно добавить еще одно соображение. У Пашича, должно быть, были веские причины опасаться тщательного расследования Сараевского теракта, потому что оно вскрыло бы связи с верхушкой сербской политической элиты. Любая информация, проливающая свет на деяния Аписа, нанесла бы, мягко говоря, ущерб позиции Белграда. Но гораздо более ужасной была возможность того, что нахождение и арест двойного агента Цигановича, которого австрийцы определили в качестве подозреваемого, могли выявить осведомленность Пашича и его коллег-министров о готовящемся преступлении, осведомленность, которую Пашич категорически отрицал в своем интервью газете Az Est[1449] 7 июля. В каком-то смысле, конечно, австрийцы действительно требовали невозможного, а именно, чтобы официальная Сербия, существующая на политической карте Европы, ликвидировала духовную экспансионистскую Сербию этнического ирредентизма. Проблема заключалась в том, что эти две страны были взаимозависимыми и неразделимыми, они были двумя сторонами одной сущности. В военном министерстве в Белграде – трудно представить место, более официальное, – перед входом в главный зал приемов, висела картина, изображающая сербский пейзаж, на фоне которого стояла аллегорическая вооруженная женская фигура, на щите которой было указано: «провинции, которые еще предстоит освободить»: Босния, Герцеговина, Воеводина, Далмация и т. д.[1450]