Сороковые... Роковые

А батька пятился к Волге, сейчас не признал бы родной сынок Гриня в этом седом, обожженном палящим солнцем и порохом, выглядевшим намного старше мужчине — своего горячо любимого батька. От его взвода разведчиков осталось три человека, но каких! Родион, теряя каждого из своих, таких ставших за этот год родными, разведчиков, все равно на одной Крутовской-Никодимовской упёртости, выживал. И оставшиеся трое из его ребят это знали, их командир всегда лез вперед, не жалея себя, и может, поэтому, или молитвами близких — хранила его судьба. Ранения были, вот уже третий раз, но касательные, вот и сейчас на его плече была неглубокая рана, идти с ней было терпимо, для него.

— Ох, Никодимыч, — наспех перевязывая его, сказала единственная оставшаяся в живых от разбомбленного медсанбата, медсестра Уля, — за тебя точно кто-то истово молится, мамка, наверное.

— Мамка, если и молится, то оттуда, с небес. Её уже ой как давно нет на белом свете, батя, жена и два сына, если только. Но батя у меня… хитрован, или партизанит, или, может, уже и в живых нету… слишком уж он заметный…

И не догадывался Родион, что истово и больше всего остального просит Боженьку, чтобы выжил их батька и вярнулся — самый младший Крутов, вылитая его копия, только с Глафириными глазами — Василь. Василь полюбил ходить в церковь, подолгу стоял у одной старенькой иконы, с которой на него всегда ласково смотрела Божья Матерь, и верил Василек, что жив его батька и бьёть ненавистных хвашистов.

Вот и привел Гринька Лешего и Ивана-младшага к дедову схорону.

— Да! Только друг мой Никодимушка, хозяйственная его душенька, мог до такого додуматься в те дни — тут на целый отряд хватит!! — Леший повернулся к Гриньке:

— Да, Гриня, ты чистый Никодимушка, у вас с ним пока правду узнаешь… Сильны, вы, Крутовы.

И проверяли все найденное в тайнике тщательно оставшиеся в лесу Иван, Матвей и Игорь, который только теперь заценил Гринькину хозяйственность и его вечно оттопыренные карманы со всяким барахлом.

Его карманы как-то заинтересовали пожилого немца, стоящего на посту на въезде в Раднево. Жестом показав вывернуть карманы пацану, долго смотрел на его «богатства»: какие-то обрывки веревки, моток шпагата, болтики, гвозди, кусочки резины, тряпицы, окурки, малость махры у полотняном мешочке, — покачал головой:

— Раухен ферботен! — Не курьит!

Гриня почесал лохматую челку под кепкой.

— Привык!

— Мутти загте нихт! (Мать говорит нет курить!)

— Мутти ист тотен айн бомб мит флюгцойг, — ответил Гринька.

— Ах, зо! — Немец покачал головой. — Криг! Ест шлехт, плёхо!

Оглянулся по сторонам и вытащил из пачки три сигаретки — отдал их Гриньке.

— Майн наме ист Курт!

— Майн наме ист Гриня.

— Гринья! — повторил немец, — майн кляйне фройнд Гринья! — пожал Гриньке руку и отпустил с миром.

И с той поры Курт и Гринья жали друг другу руки и вели короткие разговоры, Курт иногда совал Гриньке небольшие презенты, стараясь, чтобы было незаметно.

Чаще всего это были небольшие пакетики сахарина, Гринька честно отдавал их Ефимовне, а вечерами у них было торжественное чаепитие, сахарин насыпали тоненьким слоем на серый клейкий кусок хлеба и начинали чаевничать — аккуратно откусывая маленькие кусочки, чтобы продлить удовольствие как можно дольше, запивали настоянным в чугунке «чаем». Чай был, конечно же, травяной — из листьев смородины, малины, мелко порезанных веточек вишни, пары листочков мяты… удовольствие получали все.

И все бы так и тянулось, но вмешался Его Величество Случай…

В августе, когда в небе постоянно гудело от шедших в сторону Волги громадных самолетов, и домики, казалось, съеживались от их гула, в хате, где квартировали Герберт с Руди, как-то враз и неожиданно обвалилась труба у русской печки. Хорошо Герберта не было дома, а Руди, чертыхаясь и кашляя от дыма, повалившего в хату, выскочил на улицу и долго не мог прийти в себя — слезились глаза и бил непрестанный кашель. Часовой притащил несколько ведер воды, залил дрова, горевшие в печке, и картина предстала удручающая, закопченные стены, вонь… Руди с часовым стали вытаскивать вещи герра майора, которые уже успели напитаться запахом гари.

Естественно, ждать, когда отремонтируют и разберут завалившуюся трубу никто не стал. К Ядвиге Казимировне ввалился бургомистр собственной персоной и два немца, одним из которых был Рудольф.