Сорванец

Я приставил стул, осторожно снял икону со стены и положил её на стол тыльной стороной вверх, чтобы можно было добраться до механизма. Сначала я осмотрел всё снаружи, потом набрался смелости: ничего страшного не случится, если я загляну внутрь. Я только гляну и опять верну икону на место. Намерения у меня были самые безобидные.

Я притащил нож, клещи, молоток. Сначала я аккуратно снял крышку, прикрывавшую музыкальный механизм. Внутри вращались шестерёночки, какой-то рычажок перескакивал то влево, то вправо. Всё было в движении. Как это получается? Я глаз не мог оторвать от этого зрелища. Сначала я лишь наблюдал, а потом стал осторожно трогать ножом вращающиеся шестерёнки.

Мне удалось ускорить их ход. Они вращались всё быстрее и быстрее. Теперь часовой механизм тикал с такой скоростью, что даже хрипел. Мне это начинало нравиться, особенно когда я обнаружил, что большая стрелка на часах бежит куда быстрее, чем обычно.

Вдруг механизм заиграл свою мелодию. При этом пришла в движение шестерёнка, которая до сих пор никак не хотела вращаться.

Вскоре музыкальный механизм умолк, и опять только часы тикали. Тут уж я не мог удержаться. Я нажал ножом на одну из шестерёнок посильнее, в механизме что-то хрустнуло, и он затих. Совсем затих, и ничего в нём не двигалось. И часы не шли. Это был конец.

Я поспешно закрыл механизм крышкой и повесил икону на место. Ничего на ней не изменилось, только стрелки часов стояли, стояли как прикованные. Что же делать? Ведь я вовсе не хотел их ломать. Или, может быть, они обиделись?

Я положил нож, клещи и молоток на место, погасил лампу, запер дверь и вышел на улицу. Я боялся: что скажет бабушка? Я ходил перед домом и придумывал ответы. Но лучше всего ничего не говорить, не лгать, как-нибудь обойдётся.

Когда бабушка пришла с работы, я вошёл в комнату лишь следом за ней. Обратит она внимание на икону или нет? Это произошло не сразу, а примерно через час. Часы стояли, музыка не прозвучала. Бабушка посмотрела, посмотрела, потом кивнула и сказала:

— Ну, икона, видно, своё отыграла. А долго она играла! Что ж тут удивляться, что она решила отдохнуть. Ведь и машина не вечная. Тридцать лет она играла. Жаль её, да на починку у нас теперь нет денег. Придётся ей подождать до лучших времён!

Но деньги не появились и позже; так музыкальный ящик и не сыграл больше своё звонкое «Родился спаситель…». В свой последний раз он сыграл для меня. Когда год спустя я признался во всём бабушке, она удивила меня своим ответом: «Я ведь догадывалась, да некогда было сердиться».

ЗИМА

I

Снег уже лежал на улицах нашего города, но всё ещё продолжал падать. Он падал медленно, словно ему некуда было спешить. На лугах, на дорогах, на улице, на домах и деревьях — всюду свежий, пышный снег. Он прикрыл болото и выгоны и изменил всё вокруг. И, конечно, изменил и нашу жизнь. Снег. Значит, новые игры, новые труды и заботы.

И бабушка кончила работать в поле. Лишь иногда она ходила молотить у кого-нибудь зерно. Большую часть дня она проводила в услужении: ходила стирать бельё, щипать перья и откидывать снег. Хоть и старая, но жить без работы она не хотела да и не могла. Чем бы мы были живы, если бы не её заработки?

Зима всегда хуже лета или осени — заработок меньше. И меньше возможностей раздобыть что-нибудь в лесу, в поле, на пруду, чтобы помочь бабушке свести концы с концами. Зиму бабушка никогда не любила. Зима — это голод и заботы. Да ещё покупка керосина для освещения — расход, которого мы летом не знали.

По субботам бабушка делала покупки. Всё, что она закупала для нас на неделю, свободно помещалось в небольшой хозяйственной сумке. Немного муки, немного сахару, брусочек сала и четверть кило мяса на воскресенье. Не жирно. Иногда она покупала мне на двадцать геллеров карамели.

Может быть, именно из-за этих карамелек я пошёл встречать её, когда выпал снег. Или просто от нечего делать? Уж и не знаю. Я встретил её за углом улицы; она шла осторожно, закутанная в большой платок. Она удивилась, что я вышел ей навстречу, но даже слышать не хотела о том, чтобы я поднёс ей сумку.

— Какое там, скользко, нога у тебя подвернётся и всё рассыплешь. Что мы тогда есть будем? Ты, парень, не умеешь ходить спокойно.

Пожалуй, она была права. Ходить спокойно я не мог. То я забирался в сугроб, то бросал снежки, то разбегался и скользил на стоптанных деревянных башмаках.

Трёхэтажных домов на нашей улице было мало; последний из них стоял на углу. В первом этаже была лавка канатчика, на втором этаже жил доктор, а третий этаж с застеклённой верандой занимала старая пани учительница. Единственное окошко во всей веранде было открыто, и именно это меня и прельстило.