В случае Зои процесс выбора происходил иначе. Ее часто не устраивали те фигурки, которые были в коллекции. Например, она говорила: «У вас нет черного маленького рояля, этот слишком большой, ладно, поставлю этот белый камень, он подходит по размеру» или «Я поставила бы сюда фигурку девушки в белом платье с опущенной головой, я знаю такую, но поскольку у вас ее нет, поставлю хрустальный череп, он тоже прозрачный». Как будто по одному-единственному признаку из всего многообразия коллекции выхватывался один предмет для точного обозначения некой идеи. Довольно часто Зоя приносила какие-то свои фигурки, как бы заранее зная, что именно она создаст. Например, фигурку волка, белой лошади, хотя лошади в коллекции были. Создавалось впечатление, что для выражения какого-то сугубо конкретного внутреннего содержания важна какая-то конкретная фигурка или даже какая-то ее отдельная характеристика, что эта фигурка должна полностью соответствовать содержанию, как слепок с оригинала. Как будто есть только один способ, с помощью которого может быть выражено бессознательное. Однако если представить гипотетически, что это была бы совершенно другая коллекция, бессознательное выбрало бы нужные ему символы, чтобы выразить свою тему, хотя конкретная композиция стала бы несколько иной. Кроме того, Зоя не замечала, что выбранные фигурки отражают что-то еще, помимо задуманного ею. В таком случае то, что выражено в символах, приравнивается к реальности, многозначность символа не замечается или не допускается. А ведь появившаяся картина – символическое воплощение бессознательного. Она метафорична, многогранна и всегда говорит о большем, сообщает что-то такое, о чем человек еще не знает.
Выбор Зои происходил так, как будто она искала что-то абсолютно точное, тождественное, при этом различия отметались. Также, рассказывая о композиции, она фактически говорила о том, что именно здесь должно быть (например, картина Арнольда Бёклина, выставка, которую она посетила, увиденный по телевизору сюжет или сновидение), а не о самой композиции, которая появилась здесь и теперь. Зоя упускала из виду то, что созданная сейчас композиция не может в точности соответствовать тому, что было когда-то. Выстроенную композицию отличает особенная влажность песка, высота горок, расположение фигурок и их выбор. Она может быть похожа на что-то, сон или явь, но только похожа, а существует отдельно, в отсутствии самого события. Рассказ о песочной картине мог бы звучать так: арфа и скрипка напоминают о проецируемых на рояль музыкантах, о той композиции, которую я видела на выставке. Но Зоя рассказала о самой выставке.
Такое буквальное прочтение свидетельствует о символическом приравнивании и отсутствии глубины внутреннего пространства, где символы известны и непостижимы, реальны и метафоричны. Так и спираль композиции оказывается не «как будто» водоворотом, а именно водоворотом-цунами в Японии. Метафора берется буквально, так что становится эквивалентом реальности. Внутренний и внешний мир приравниваются, между ними нет зоны перехода, третьего пространства, необходимого для жизни символов.
П. Фонаги (Fonagy, P. at al., 2007) описывает три субъективные модели отношений между внутренним миром человека и внешней реальностью: психическая эквивалентность, претензия (pretend) и ментализация (mentalizing).
В случае психической эквивалентности внутренний мир и внешняя реальность просто приравниваются. То, о чем человек думает и что чувствует, по его представлениям, является прямым отражением того, что происходит во внешнем физическом мире, и наоборот. При такой структуре не проводится никакой дифференциации между внутренними размышлениями, фантазиями, чувствами и фактами, реальными событиями. То, что мыслимо – реально, то, что реально – мыслимо, и, следовательно, в таких ситуациях человек ограничен в интерпретации своего опыта. Существует только то, что происходит с ним, и это что-то совершенно определенное, однозначное.
Модель «претензия» (pretend) характеризуется тем, что внутренний мир отщеплен от внешнего, он никак не стеснен действительностью. Независимо от того, что человек воображает, он признает это за реальность, а то, что им игнорируется, представляется несущественным. Иными словами, для данного способа характерны механизмы диссоциации мыслимого и реального и отрицания того реального, что не вписывается в воображаемое. Это своего рода претензия человека на то, что воображаемое им и есть сама реальность. Сам человек как интерпретатор или создатель опыта ограничен, потому что принятие во внимание действительности угрожает тому, что было предположено, и открывает дверь к тому, что было проигнорировано.