Итак, Троцкий не признавал, что в СССР осуществлен социализм, т.е. по Марксу “низшая стадия коммунизма”, и обосновывал свою точку зрения следующим образом: “На первый взгляд получается полное совпадение с априорной – и потому гипотетической – схемой Маркса. Но именно с точки зрения марксизма вопрос вовсе не исчерпывается формами собственности, независимо от достигнутой производительности труда. Под низшей стадией коммунизма Маркс, во всяком случае, понимал такое общество, которое по своему экономическому развитию уже с самого начала стоит выше самого передового капитализма. Теоретически такая постановка безупречна, ибо взятый в мировом масштабе коммунизм, даже в первой, исходной своей стадии, означает высшую степень развития по сравнению с буржуазным обществом. К тому же Маркс ожидал, что социалистическую революцию начнет француз, немец продолжит, англичанин закончит; что касается русского, то он оставался в далеком арьергарде. Между тем порядок оказался на деле опрокинут. Кто пытается теперь универсально-историческую концепцию Маркса механически применить к случаю СССР, на данной ступени его развития, тот сейчас же запутывается в безысходных противоречиях.
Россия была не сильнейшим, а слабейшим звеном в цепи капитализма. Нынешний СССР не поднимается над мировым уровнем хозяйства, а только догоняет капиталистические страны. Если то общество, которое должно было сложиться на основе обобществления производительных сил самого передового для своей эпохи капитализма, Маркс называл низшей стадией коммунизма, то определение это явно не подходит к Советскому Союзу, который и сегодня еще гораздо беднее техникой, жизненными благами и культурой, чем капиталистические страны. Правильнее, поэтому, нынешний советский режим, во всей его противоречивости, назвать не социалистическим, а подготовительным или переходным от капитализма к социализму” (с. 42-43).
Говоря о мировом характере коммунистической революции, Троцкий также в неявном виде исповедует европоцентризм, у него речь также идет о “передовых странах” (Западная Европа + Северная Америка). При этом не ставится вопрос, а что же в таком случае будет со всем остальным миром, находящимся “в далеком арьергарде”, в подавляющем большинстве еще более далеком, чем тогдашняя Россия? О каком “обществе социальной справедливости” можно было бы говорить в том случае, если бы в передовых странах уровень потребления стал “коммунистическим”, а в остальных остался тем же, что и был, т.е. существенно ниже даже “капиталистического”, с нищетой и голодом? А если бы “передовые страны”, движимые чувством справедливости, поделились с другими, то за счет каких таких возможностей их собственное потребление “с самого начала” стало бы “выше” капиталистического?
Классики марксизма смотрели на этот вопрос несколько иначе. Они учитывали, что “рабочие преспокойно пользуются вместе с ними (т.е. с буржуа – Л.Г.) колониальной монополией”, а победившему пролетариату придется колонии “как можно скорее привести к самостоятельности”, уже хотя бы потому, что в них “даже весьма вероятно” могут произойти революции. А поскольку “освобождающийся пролетариат не может вести колониальных войн, то с этим придется примириться, причем, разумеется, дело не обойдется без всяческого разрушения. Но подобные вещи неотделимы от всех революций”.22 Так что “с самого начала” после революции потребление выше, чем при капитализме никак не получается ни при каких условиях. А вот что предполагалось дальше: “У нас будет довольно работы у себя дома. Раз только реорганизована Европа и Северная Америка, это даст такую колоссальную силу и такой пример, что полуцивилизованные страны сами собой потянутся за нами; об этом позаботятся одни уже экономические потребности. Какие социальные и политические фазы придется тогда проделать этим странам, пока они дойдут тоже до социалистической организации, об этом, я думаю, мы могли бы выставить лишь довольно праздные гипотезы. Одно лишь несомненно: победоносный пролетариат не может никакому чужому народу навязывать никакого осчастливления, не подрывая этим своей собственной победы”.23