Соцветие поэтов

Сравнение с приходом весны не случайно. В молодом Северянине действительно было что-то от ликующего пробуждения природы.

Душа поёт и рвётся в поле,
Я всех чужих зову на «ты»…
Какой простор! Какая воля!
Какие песни и цветы!..

За 1913–1918 год «Громокипящий кубок» выходил десятью изданиями (это рекорд!) общим тиражом 31 348 экземпляров. Следующий сборник «Златолира» (1914) выдержал 7 изданий, «Ананасы в шампанском» (1915) — 5 изданий. Северянин попал в нерв эпохи с её резко меняющейся социальной и бытовой обстановкой, убыстряющимся темпом жизни, возникающим ароматом новизны, отсюда все эти «бензиновые ландолетто» и «моторные лимузины».

Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
Ветропроóсвист экспрессов! Крылолёт буеров!..

Вечера, концерты, рестораны. Блеск огней, вино, женщины. Соблазны и наваждения. Вихрь удовольствий. Зной желания:

Смеётся куртизанка. Ей вторит солнце броско.
Как хорошо в буфете пить крем-де-мандарин.
За чем же дело встало? — К буфету, чёрный кучер!
Гарсон, сымпровизируй блестящий файв-о-клок!..

Игорь Северянин и импровизировал, и развлекал публику. В рецензии на «Громокипящий кубок» Владислав Ходасевич писал о Северянине: «…его душа — душа сегодняшнего дня… в ней отразились все пороки, изломы, уродства нашей городской жизни, нашей тринадцатиэтажной культуры… но в ней отразилось и небо, ещё синеющее над нами…»

Северянин грезил наяву. Ему казалось, что поэзия открывает не известные никому доселе сады наслаждения и что она способна дать ключи от счастья (соревновался с Вербицкой, с её «Ключами от счастья»?). Северянин умел создавать воздушные замки, но одновременно умел к погружаться в бездны отчаянья.

Всегда мечтательно настроен,
Я жизнь мечтанью предаю.
Я не делец. Не франт. Не воин.
Я лишь пою-пою-пою!..

Это уж точно, в Северянине никакой мужественности Гумилёва не было, он был всего лишь соловей поэзии. Изобретатель и сочинитель новых рулад и изысков. Он обожал необычные сочетания и неологизмы. Отсюда — «чаруйная быль», «златополдень», «шмелит-пчелит виолончель», «целый день хохотала сирень фиолетово-розовым хохотом». Мотыльки у Северянина «золотисто жемчутся», кусты с весною «зачерещутся, засиренятся» и т. д.

И ещё одна особенность поэзии Северянина — её музыкальность, напевность (не случайно многие стихотворения его положены на музыку). Прочтите, к примеру:

Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…
Королева играла — в башне замка — Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил её паж…

Правда, строки не читаются, а поются? Сергей Прокофьев утверждал: «Северянин — поэт-музыкант, в его творчестве ощущается применение контрапункта и фуги». Да и сам Северянин объявлял о себе: «Я — композитор: в моих стихах — чаруйные ритмы». Это в стихах. А вот что он писал в воспоминаниях:

«Да, я люблю композиторов самых различных: и неврастеническую музыку Чайковского, и изысканнейшую эпичность Римского-Корсакова, и божественную торжественность Вагнера, и поэтическую грацию Амбруаза Тома, и жуткий фатализм Пуччини, и бриллиантовую весёлость Россини, и глубокую сложность Мейербера, и — сколько могло бы быть этих "и"!»

Музыкальность поэзии Северянина несомненна, но нельзя пройти стороной и типичную «северяниновщину», в которой превалирует нечто аксессуарно-бытовое, парфюмерно-галантерейное, шоколадно-лимонадное. Недаром Зинаида Гиппиус презрительно бросила в его адрес: «Как прирождённый коммивояжер». Гиппиус, одна из ярых противниц Северянина, критикуя Брюсова, писала, что «брюсовская обезьяна народилась в виде Игоря Северянина… Чего у Брюсова запрятано, умно и тщательно заперто за семью замками, то Игорь Северянин во все стороны как раз и расшлёпывает. Он ведь специально и создан для раскрытия брюсовских тайн. Огулом презирает современников…»

Тут Зинаида Гиппиус уловила суть: Северянин если не презирал современников, то уж точно немного издевался над толпой, пародируя её вкусы и пристрастия. Он надевал маску и участвовал в народном карнавале, но, как это часто бывает, заигрывался и сам становился этой маской.