Совдетство. Узник пятого волнореза

Ну что ж, теперь можно расстаться навсегда! Вдруг у меня в голове засвербила щекотная мысль, я ее поначалу отогнал, но она возвращалась вновь и вновь. Не в силах противиться соблазну, я все-таки, дернув за длинный кончик, развязал бантик на Зоиной спине, и узкий черно-белый лифчик, извиваясь, уплыл вверх, словно мурена, которую я видел по телику «В мире животных». Крутясь вокруг погружающегося тела, я разглядывал выпуклую грудь, пупырчатые коричневые соски, но потрогать не решался. Меня била дрожь мучительного любопытства… Я потянулся к бантику на ее бедре, но Зоя вдруг распахнула живые синие глаза, засмеялась, погрозила мне пальцем и произнесла на нашем дельфиньем языке:

— Эх ты, Юрастый, а я думала, ты меня спасешь!

От неожиданности я проснулся среди ночи и долго потом ворочался, скрипя раскладушкой. Утром, чтобы не идти со всеми на море, я сказался больным, мол, переохладился вчера, сидя в волнорезе, и в подтверждение вполне натурально покашлял. Показаться на пляже я боялся, опасаясь, что меня моментально узнают и будут, гогоча, показывать пальцами, а возможно, и дразнить. Кроме того, наши ребята вполне могут для профилактики навешать мне за вчерашний кипиш и замурованный теперь по моей вине лабиринт. Короче, нарываться не стоило, пусть остынут.

— Ладно, переохлажденный, оставайся и лечись, — разрешил Башашкин, посмотрев на меня с пониманием.

— И вчерашнюю вермишель доешь! — приказала, глядя мимо, Батурина.

Я покорно кивнул, понимая, что мой давешний проступок не может остаться без сурового наказания и мне еще долго придется расплачиваться за него, возможно, даже после возвращения в Москву. Проводив их, я полистал «Женскую честь», но лишний раз убедился, что искать в этой книжище «взрослые места» так же бессмысленно, как подводную лодку в степях Украины. Выглянув в окно, я заметил Мишаню, он никуда теперь не ходил, чтобы не оставлять без присмотра искалеченную «соньку». Неля зачем-то устроила с утра генеральную уборку в избушке. А растрепанная Нинон на доске гладила постельное белье старым чугунным утюгом. Крышка с ручкой у него откидная, и внутрь засыпают раскаленные угли, чтобы он подольше не остывал. Но казачка этого не делала, так как однажды прожгла брызнувшими искрами новую сорочку Сандро, а тот устроил дикий скандал. Хозяйка просто время от времени нагревала утюг на керосинке, давая себе заодно отдых. Ловко елозя чугунной подошвой по скомканным простыням и оставляя на них широкие гладкие полосы, она время от времени набирала в рот воды из эмалированной кружки и пшикала на сухую, хрустящую от крахмала материю.

Я усталой походкой спустился вниз и сел завтракать, начав с бутерброда и чая, в который тетя Валя явно опять сыпанула щепотку соды, дававшей заварке «вторую жизнь». Этой хитрости много лет назад ее научила проводница поезда «Москва — Сухуми» в обмен на рецепт воздушного теста. Такой многоразовый чай называют «китайкой».

— Оклемался, нырок? — спросила Нинон, увидев меня.

— Вроде бы.

— Как спина?

— Лучше.

— А чего на пляж со всеми не пошел?

— Болею. Переохладился.

— Оно и видно. Хлипкие вы, москвичи. Вон у нас на Кубани парни осенью раков ловят, полдня в холодной воде по самое некуда стоят, и хоть бы хны! Ну ты, охламон, вчера дал шороху!

— Так уж получилось. Не рассчитал…

— А если бы утоп?

— Ну не утонул же.

— Дуракам везет. Не знаешь, куда Ларка вечером намылился?

— Не знаю, — соврал я. — А что такое?

— Полтинник на парикмахерскую взял, трусы новые попросил…

Подошел Мишаня, прижимая к груди раскуроченный магнитофон, ноющий битловскими голосами. Он некоторое время смотрел на то, как я мучаюсь с вермишелью, торчком стоявшей на дне сковородки, и предложил свою помощь. Через три минуты чугунное дно блестело — мыть не надо.

— Может, у тебя глисты? — задумчиво предположил я.

— Нет, проверяли. Просто я расту. Как ты думаешь, Агеич «соньку» увезет или здесь оставит?

— Скорее всего, увезет. Дорогая вещь…

— Без музыки плохо будет.

— Радио слушай!

— Там совсем не то поют.

— Вернулись они из Гульрипши? — спросил я.

— Ночью прикатили, пьяные. Весь дом перебудили. Не слышал?

— Нет. Я устал.

— Понятное дело…

— А где они сейчас?

— Дрыхнут. Агеич вставал, выпил баллон мацони, дал матери денег, послал на рынок и снова завалился. Тебя еще не били?

— За что?

— За вчерашнее.

— Нет.

— Готовься! Хочешь я Каринку попрошу, она поговорит с Аланом, и он тебе вполсилы врежет.

— И что ты за это хочешь?

Мишаня грустным, ненаевшимся взором показал на хлеб и масло. Но тут, отвлекая внимание от еды, на крыльцо из избушки вышла Неля, она тащила большой фибровый чемодан с металлическими наугольниками. На голове была газовая косынка, в руке — белый плащик. И еще я заметил, что лицо у нее сегодня какое-то раздетое: ни пудры, ни помады, даже брови у официантки оказались не темные соболиные, а светлые, почти незаметные.

— Нелька, ты же завтра хотела?! — ахнула казачка, от удивления проглотив воду, которой собиралась пшикнуть на белье.

— Лучше сразу, а то еще передумаю.

— А как же в ресторане?

— Пока взяла за свой счет, там посмотрим.

— Додику что передать?