Советские ветераны Второй мировой войны. Народное движение в авторитарном государстве, 1941-1991

Другой ветеран попытался ввести в заблуждение парторганизацию в Горьком. Пытаясь скрыть тот факт, что в апреле 1946 года его исключили из партии и лишили командирской должности, он изготовил письмо, написанное якобы в политуправлении войск Министерства внутренних дел на Кавказе, в котором утверждалось, что его партийный билет сгорел и что, согласно приказу главного политуправления вооруженных сил от 19 февраля 1947 года, предъявления самого этого письма будет достаточно для выдачи дубликата партбилета. Злоумышленник напечатал свой «документ» на заводской пишущей машинке, к которой каким-то образом получил доступ; причем вместо бланка организации он был выполнен на обычной папиросной бумаге, а заверяла его неразборчивая печать жилищной конторы того же предприятия, тоже почему-то оказавшаяся в руках у изобретательного фронтовика. Аферист бросил свое послание в обычный почтовый ящик неподалеку от того райкома, который, как он надеялся, выдаст ему новый партбилет. Второй секретарь, получив «документ», счел его достоверным и запустил процесс подготовки новой учетной карточки. Ветеран также представил фиктивные справки о том, будто он в 1939 году работал директором машинно-тракторной станции (МТС), является кавалером ордена Трудового Красного Знамени и выпускником Одесского сельскохозяйственного института. Эти «личные достижения» очень помогли ему в трудоустройстве в качестве директора МТС. Он присочинил и еще кое-что, утверждая, например, что состоял в партии еще до войны, хотя на самом деле стал коммунистом позже, уже на фронте. Среди всех этих выдумок была и басня, согласно которой его отец, в послевоенные годы осужденный за пособничество оккупантам, якобы погиб под Берлином[215]. В обширной схеме был единственный изъян – мошенник не изменил своего имени. Поэтому, когда в райком из горвоенкомата поступило его личное дело, жульничество было раскрыто[216].

Эти истории ярко показывают, в какой неразберихе проходило возвращение ветеранов к нормальной жизни. Местные партийные организации нередко были перегружены заявлениями коммунистов, прибывших из армии. В 1945 году поток фронтовиков нарастил численность парторганизаций на 19 %[217]. Даже два года спустя, в 1947 году, в городской партийной организации Горького в ожидании учетных карточек оставались около 1800 человек[218]. Ситуацию усугубляла (с точки зрения властей) или облегчала (с позиций предприимчивых людей, переформатировавших собственное прошлое ради лучшего будущего) утрата больших массивов архивных данных. В военный период документацию 199 местных партийных комитетов в западных областях не успели эвакуировать; следовательно, она была либо уничтожена, либо захвачена немцами. Среди утерянных документов оказались 41 800 учетных карточек. Кроме того, еще 19 000 учетных карточек были потеряны или уничтожены в армейских парторганизациях. Столкнувшись с такой ситуацией, усугубляемой огромным наплывом демобилизованных коммунистов непосредственно после войны, местные парткомы зачастую не могли определить, кто на самом деле лишился членского билета, а кто только представлялся пострадавшим. «В результате этого, – сетовал автор служебной записки, – аферистам и всякого рода проходимцам иногда удается по поддельным документам получить партийные билеты»[219].

Таким образом, у перехода к гражданской жизни имелся отчетливо советский привкус, обусловленный не только масштабными разрушениями, пережитыми страной, но и внутренними особенностями коммунистического строя. Сравнение делает эту специфику еще более очевидной. Военнослужащие США часто переживали свое вхождение в армейский быт как вторжение бюрократической машины в их личное пространство, порождающее ненужные хлопоты, не поддающуюся разумному осмыслению волокиту и непостижимые правила – все то, что бойцы именовали обобщающим термином «чушь собачья» [chickenshit][220]. Демобилизация, таким образом, становилась для них транзитом из мира бессмыслицы в мир здравомыслия. Советские ветераны, напротив, чаще всего ощущали обратное. Для них «чушь собачья» начиналась, как только они окунались в гражданскую жизнь. «Вместо отдыха после четырех лет военных скитаний, вместо того чтобы набраться сил для будущей жизни и работы, вместо того чтобы помочь жене наладить разрушенный быт, приходится нервничать, переживать, воевать с бездушными и узколобыми людьми», – писал один из них генеральному прокурору СССР[221]. Возврат к советской «нормальной» жизни, в которой неизбежно доминировал дурно функционирующий госаппарат, управляющий экономикой дефицита, отчасти объясняет «ностальгию по фронту» и «тоску по окопам», которые, по крайней мере в ретроспективе, казались ветеранам миром, избавленным от бюрократизма и «тыловой нечисти»[222].