Советский детектив. Том 7. Один год

— Ничего я не устал, — высоким, не своим голосом ответил Антропов. — А впрочем, если и устал, так что? Нельзя мне и устать? Непрестанно еще по телефону звонят, понукают, свои мнения мне докладывают. Я — Антропов — на все эти звонки начальственные как, по-вашему, должен отвечать? Товарищ Анатолий Грибков будет жить, так, да? Наша лучшая в мире хирургия тому порукой?

— Да ты для чего на меня напустился? — растерянно спросил Лапшин. — Я тут при чем?

— А при том, что нечего мне кровь свою предлагать. Как будто бы здесь мы без ваших советов и предложений баклуши бьем. А, черт, разве в этом суть. Если не мы, никто в мире, нигде не умеет с этим бороться. Консилиумы собираем, академиков везем, зачем? Э, да что Шрек! В сущности, ничего Шрек. Он — Шрек, я — Коростелев, больше ничего…

— Не понимаю я, — с тоской в голосе сказал Лапшин. — Какой Шрек? Какой Коростелев?

Антропов ответил:

— Жил на свете такой врач, Чехов Антон Павлович. Был он гениальным писателем, что известно всем, и, наверное, гениальным врачом, о чем догадываются лишь некоторые. В повести его «Попрыгунья» одна пошлая и вздорная бабенка велит послать за знаменитым Шреком, когда муж ее помирает. А неглупый Коростелев говорит: «В сущности, ничего Шрек!» Удивительная у вас вера в Шреков. Любые Шреки, равно как и Коростелевы, посидят, поглядят друг на друга и разойдутся. Безнадежно! И нету такого лекарства, нету препарата, невозможна операция, конец. Грибков живет уже за счет смерти. Живет искусственно. И никому его не вытянуть!

— Непременно, ты думаешь, умрет?

— Непременно, я думаю, умрет.

— Бывают же ошибки.

— Да, бывают, но редко.

— Он молодой, крепкий, совсем даже мальчик! — в голосе Лапшина зазвучали искательные, просящие нотки. — Здоровый… А?

Невозможно было представить себе Толю Грибкова мертвым. И Лапшин просил Антропова помочь ему поверить, что Толя выживет.

Но Антропов молча развернул газету и сделал вид, что читает. Дважды звонил телефон, и дважды он отвечал холодно:

— Да, без изменений. Не лучше. Да, крайне тяжелое.

Потом ушел, вернулся с другим врачом и спросил у Лапшина:

— Вы собираетесь домой?

— Конечно!

Когда они выходили, Антропова вызвали наверх, и Лапшин один долго ждал в вестибюле. Здесь было холодно, голо, казалось, что дуют сквозняки. Нянечка-гардеробщица дремала за полированным барьером; там в полумраке, словно три привидения, виднелись три белых халата на распялках. Блестели намытые кафельные полы. Громко, со скрежетом отбивал время маятник огромных старинных часов. А стрелок не было вовсе, их отломал кто-то, и стучал маятник бессмысленно. «Удивительно глупо! — подумал Лапшин. — Неужели стрелки поставить трудно?»

И сказал об этом Антропову.

Тот удивился, потом махнул рукой:

— Все к этому привыкли, никто внимания не обращает.

— И главный ваш?

— Главный тем более.

— Вы бы ему сказали, — посоветовал Лапшин. — Такие вещи непременно нужно говорить, потому что в конце концов из этого черт знает что получается.

— Что же именно вы называете «черт знает что?» — тоже раздражаясь, осведомился Антропов.

— Все! Если к таким часам можно привыкнуть, то и к тому, что уход за больным плохой, — тоже можно привыкнуть. И за это надо наказывать…

Он сдержался, чувствуя, что теряет самообладание. Антропов смотрел на него боком, ожидая продолжения фразы. Но Лапшин не договорил и подумал, что правильно не договорил. Потом, садясь в машину, извинился:

— Ты прости, Александр Петрович, тяжелый у меня день выдался…

И дружеским жестом дотронулся до плеча Антропова. Тот вздохнул и пожаловался, что сам замечает за собой какие-то дурацкие вспышки раздражительности, раньше ничего подобного не было. Наверное, это наступает старость. Или жизнь вообще не задалась.

— Насчет Лизаветы, что ли? — спросил Лапшин.

— Похоже.

— Все в том же состоянии?

— Хуже.

— А почему?

— Влюбись, Иван Михайлович, в девочку, которая на двадцать лет тебя младше — тогда узнаешь почему…

Они всегда так разговаривали — то на «ты», то на «вы». На «вы», когда спорили, а на «ты», когда соглашались.

— Да неужели на двадцать?

— А что, много? Ничего особенного.

И Антропов с горячностью стал называть Лапшину романы, повести и пьесы, в которых описывались такие истории. А Лапшин не слушал и думал о том, что, когда очень уж дурно на сердце, нужно непременно заставлять себя говорить о другом, нежели то, из-за чего так скверно на душе. Непременно, иначе вовсе пропадешь. И поэтому он поддержал Антропова и согласился с ним, что дело, разумеется, не в возрасте, хотя и возраст, конечно, играет роль. При слове «роль» ему вспомнилась Катерина Васильевна, он покривился, но с живостью в голосе спросил:

— А вообще-то вы встречаетесь? Когда, например, в последний раз виделись? Давно?

— Недавно, в Музыкальной комедии.

— Лимонад, значит, в антракте пили. А еще где?

— До этого я у нее дома был, на вечерушке. В складчину.

— Студенты?

— Студенты, потом родственники некоторые. Лиля с мужем.

— Это какая же Лиля?

— Она из мира искусств. Точно не знаю, но участвует в кино. Ассистент — вот какая у нее должность.