«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том I. СССР до 1953 года

Мерзавцы верещат, что и Пушкин написал «Луку». Нет, господа, Пушкин, приняв народное определение, что является матом, «Луку» написал в виде озорства для узкого круга товарищей, и матерные слова он там употреблял содержательно, для определения действий и частей тела, а не в виде эмоционального не цензурного фона. Все психически здоровые люди склонны к озорству, а озорство допустимо в кругу своих друзей.

Пушкин, Шолохов не морализировали, они воспитывали примером. Описывая сцены в лагере Пугачева, или среди казаков, они не воспроизводят мата, тем самым показывая, что воспроизводить мат неприлично.

Толстой, Куприн, Горький описали такие слои населения, где мат был органичен, или живописали сцены любви убедительно простым литературным языком, нормальной лексикой, не переступая очерченную народом границу между дозволенным и недозволенным. Примером своих произведений они показали, что употребление мата в печати, т. е. публично, не прилично – стыдно. Таланта у них на это хватало, а читателям продемонстрировали, что мат не умен в литературе, а значит и в быту.

Так, что случилось, что, или кто сорвал крючок, что запустило этот процесс самоуничтожения.

Дело, вероятно, не только в недостатке таланта и ума, а в том, что употребление мата и со сцены, и в печати увеличивает гонорар. В погоне за золотым тельцом матерщинникам от искусства наплевать на будущее своего народа, и опускают они культуру народа на ступень, а то и на целый марш ниже в направлении оскотинивания.

Так если вменяемые деятели культуры в своей среде не в состоянии остановить бандитов, убивающих культуру народа, и даже подают руку нехорошим людям, так, может, следует употребить силу? Не этикеточный частокол ставить на пути заразы, а стерилизовать сам источник заразы. И для этого ничего не надо придумывать – в уголовном кодексе прописано запрещение мата в общественных местах, т. е. со сцены и в печати.

Надо только законы применять в отношении действительных правонарушителей, а не в отношении политической оппозиции, активистов которой, при уличных акциях нагло лживо обвиняют в сквернословии и сажают на 15 суток.

Но мне хочется обратиться к деятелям культуры не с угрозами и причитаниями, а по-человечески: «Деятели КУЛЬТУРЫ, не материтесь за деньги!»

Бегство отца из Архангельска. Поездка в Минск

В феврале 49 года, на время зимних каникул отец попросил меня съездить в Архангельск, в котором он уже не жил.

Дело в том, что когда на базе Северодвинского завода судостроения решили развернуть строительство атомных подводных лодок, Северодвинск стал страшно секретным, и бывшие заключенные разузнали, что Архангельск станет запретным для их проживания. Их будут принудительно высылать, и в результате в паспорте появится соответствующая отметка. Чтобы этого избежать, «бывшие» стали покидать город сами.

Папе надо было найти знакомого профессора-администратора, который был бы медицинским начальником в городе, не имеющем ограничений на проживание бывших политических. О том, какие это города, бывшие каким-то образом разузнавали. Он списался с ректором Ивановского медицинского института. Директор когда-то работал в Архангельске и хорошо знал папу. Профессор пригласил папу в Иваново в патологоанатомическое отделение областной клинической больницы.

На первое время ректору удалось даже поселить папу в крошечной комнатушке общежития медицинского института. В комнатке помещалась только одна кровать, вероятно, она была аспирантской.

Папа бежал из Архангельска срочно и просил меня поехать, упаковать оставленные им в Архангельске вещи и отправить их в Иваново багажом на его имя.

Тюки, по оценке видевших, как я это делаю, я обшивал искусно. Все вещи пришли в Иваново в целости.

А летом 49-го отец предложил мне поехать с ним в Минск. Я приехал в Иваново, и оттуда мы поехали в Москву. Остановились за городом у Васильевых, у двоюродной сестры мамы.

В Логойске все сестры Фастовичей млели от местного красавца Кости Васильева. В конечном счете, его женой стала Юля Фастович. Васильевы стали москвичами.

Когда из Загорья высылали Фастовичей, родные сумели Юлю уберечь от высылки, она удрала из поместья и скиталась по Минску от одних родственников или знакомых к другим и, таким образом, в ссылку не попала. Как она говорила мне: «Это только рассказать, как я скиталась, а ведь мне было только 12 лет».

После отечественной войны Юлия Петровна приехала в Логойск, нашла могилу деда, поставила на место сваленный крест и в этой же ограде поставила «памятный» крест своему отцу матери и братьям. На фотографии он виден вдали с двумя портретами на нем.

Сейчас за захоронениями в этой ограде кто-то ухаживает – там есть еще могилки.