Современная политическая философия

Обычно в начале книги такого рода говорят нечто о методологии автора, о том, как он понимает предприятие политической философии в целом, что отличает его от других интеллектуальных предприятий, например, от моральной философии, и как автор собирается оценивать его успех. Я не буду здесь много распространяться об этих вопросах, отчасти поскольку не думаю, что на таком общем уровне многое можно сказать. Каждая из анализируемых ниже теорий отвечает на эти вопросы различным образом, каждая предлагает своё видение различия между моральной и политической философией, своё видение критериев успешной аргументации. Поэтому оценка тех или иных представлений о природе политической философии не может быть отделена от и проведена до оценки конкретных теорий справедливости.

Однако может оказаться полезным предвосхитить некоторые идеи, которые будут обсуждаться в следующих главах. Я полагаю, что есть фундаментальное единство моральной и политической философии, по крайней мере в двух отношениях. Во-первых, как формулирует это Роберт Нозик, «моральная философия задаёт фон и границы политической философии. Что люди могут и нс могут делать в отношении друг друга, задаёт пределы тому, что они могут делать с помощью аппарата государства или для создания такого аппарата. Моральные запреты, что допускают принуждение, являются источником какой бы то ни было легитимности, которую имеет применяющее силу государство» (Nozick 1974:6; рус. изд. 2008). У нас есть моральные обязанности по отношению друг к другу, некоторые из них являются предметом ответственности общества и реализуются через общественные институты, другие — делом личной ответственности, в частности правила поведения. Политическая философия сосредоточивает внимание на тех обязанностях, благодаря которым оправдано использование общественных институтов. Различные теории разграничивают ответственность общества и частных лиц по-разному, но я согласен с Нозиком в том, что сущность этой ответственности и грань между частным и общественным её проявлением должны определяться с помощью обращения к более глубоким моральным принципам.

Во-вторых, и в связи с вышеупомянутым, любая оценка нашей общественной ответственности должна укладываться в более широкую моральную схему, которая оставляет место и придаёт смысл нашей частной ответственности. Даже там, где политическая теория резко разграничивает ответственность общества и частных лиц так, что одобряемые ею политические принципы не имеют непосредственного отношения к правилам индивидуального поведения, она всё-таки не должна вытеснять (в теории или на практике) наше чувство личной ответственности относительно помощи друзьям, выполнения обещаний, осуществления каких-либо проектов. В этом, я думаю, проблема для утилитаристских подходов к справедливости (см. гл. 1 наст. изд.). Но в то же время так же верно и то, что любая трактовка наших личных обязанностей должна оставлять место для того, что Ролз называет' «очень большими ценностями, применимыми к политическим институтам», такими, как демократия, равенство и толерантность. Например, сильным критическим замечанием в отношении «этики заботы» является то, что она не оставляет места для действия этих политических ценностей — они вытесняются динамикой этической заботы (см. гл. 8 наст. изд.).

Это оставляет нас со множеством не получивших ответа вопросов о соотношении моральной и политической философии, о разных формах совпадения и ожидаемого или испытываемого конфликта личных и политических ценностей. Но всё это — вопросы, которые могут быть рассмотрены только в контексте конкретных теорий.

Что касается критериев, по которым мы судим об успехе в политической философии, то я верю, что высшей проверкой какой-либо теории справедливости является то, соответствует ли она и помогает ли прояснить наши устоявшиеся представления о справедливости. Если по здравом размышлении выясняется наша приверженность интуиции, что рабство несправедливо, то это мощное возражение против той предлагаемой теории справедливости, которая поддерживает рабство. И напротив, если теория справедливости совпадает с нашими взвешенными интуициями и структурирует их так, что выявляет их внутреннюю логику, то тогда мы имеем мощный аргумент в пользу этой теории. Конечно, возможно, что эти интуиции безосновательны, и история философии полна попыток защитить теории без всякой апелляции к нашему интуитивному чувству правильного и неправильного. Но я не верю в то, что существует какой-то другой приемлемый способ действия. В любом случае, факт тот, что у нас есть интуитивное чувство правильного н неправильного, и естественно, и даже неизбежно, что мы пытаемся осмыслить то, что из него вытекает: что мы стараемся сделать всё, чтобы «прийти к согласованным взглядам и полагать наши убеждения о социальной справедливости обоснованными» [Rawls 1971: 21; Ролз 1995: 33].